Страница 10 из 11
Жестокие удары следовали один за другим, как удары молнии во время тропической бури.
Ему оставалось лишь считать причиненные потери. О, как тягостны были они; померкло солнце его жизни и сама жизнь утратила всякую привлекательность.
Бараев разделил печальную судьбу многих, захлестнутых событиями мировой войны и тем, что впоследствии разыгралось в России; кроме того, чаша, которую ему пришлось испить, была по горечи не из последних.
Человек уже зрелых лет, как говорится, перебродивший, очень состоятельный, со счастливо сложившимися семейными условиями, он с легкостью мог пойти по линии своей наибольшей склонности и посвятить свое время любимым изысканиям в области средневековой графики и литературных памятников, главным образом, из эпохи раннего итальянского Ренессанса. Впоследствии он собирался издать начатый им солидный труд, посвященный этому предмету, а пока что он тратил значительные суммы на подбор необходимых материалов и на коллекционирование.
В связи с этим, Бараев регулярно проводил несколько месяцев в году за границей, обычно в Италии, иногда с семьей, состоявшей из жены, сына — уже взрослого юноши — и четырнадцатилетней дочери.
Война застала его одного в Венеции.
Он поспешил к семье, в Россию, куда уже можно было попасть не без затруднений.
В эту свою поездку за границу он как раз приобрел особенно много из числа его интересовавшего.
Большой багаж, притом столь особенный по составу, где латинская речь преобладала, где нашлось бы много подозрительного с точки зрения невежественных в общем пограничных властей, — причинил бы затруднения всякого рода; и Бараеву пришлось оставить свои приобретения на сохранение, до лучших времен, у одного из венецианских друзей.
Увы! Наступили времена худшие.
Сын Бараева был призван. Миновал короткий срок обучения в военном училище; прошли два месяца службы в тылу; затем некоторое время в действующей армии и смерть включила юношу в списки своих батальонов.
Это был первый тяжелый удар, обрушившийся на Бараева.
Время шло; то летело головокружительно быстро, то тянулось неимоверно долго — смотря по роду развивавшихся событий.
Наступила и всероссийская встряска.
Стоявший в общем в стороне от совершавшегося, гораздо более мыслитель, чем активный деятель, Бараев, однако, не избег второго, уже сокрушающего удара.
Он лишился семьи; жена и дочь его погибли совершенно случайно в суматохе всколыхнувшихся диких страстей.
В скором времени растаяло и его состояние от общего обесценения и как, в значительной степени, депонированное в банках.
Чаша жизни, наполненная по края тягчайшей горечью, придвинулась вплотную к его устам.
Собрав, что было возможно, он поспешил покинуть Россию; бежал от грызущей тоски, его охватившей.
С большими затруднениями и очень нескоро добрался Бараев до Венеции, ведомый скорее воспоминаниями, связанными с этим любимым им городом, чем сознанием, что там сохранились жалкие остатки его состояния в приобретенных им перед войной художественных и литературных ценностях.
Они оказались в сохранности и Бараев получил их в свое распоряжение.
Реализуя понемногу, продавая вещь за вещью, он влачил жалкое во всех смыслах существование.
Чувство далеко идущего крушения вытеснило в нем все остальное и какая-то внутренняя пустота овладела этим человеком.
Жизнь в Венеции особенно дорога и он перебрался в один из небольших итальянских городков. Это не разрешало вопроса, так как средства его подходили к концу, но все же что-нибудь следовало предпринять, чтобы оттянуть, по крайней мере, их окончательное истощение.
Понемногу время начинало налагать кое-какие пластыри на его раны, а отличавшее Бараева в предшествующий период стройное мировоззрение пришло со своей посильной помощью.
На личное горе, на горе его родины оно набросило пелену необходимости. Свершилось — значит, соотношение всех факторов было таково, что происшедшее становилось неотвратимым.
Но ведь из каждого дня настоящего можно вить венки будущего и пусть могущество прошлого велико, но оно в меру усилий преодолимо.
Воля, доведенная качественно и количественно до границ предельного напряжения, властна умалить влияние прошлого до полного его исчезновения.
Невозможно стереть лишь факты прошедшего, но его наследие в распоряжении наследников.
Так рассуждал Бараев в один из первых часов пробуждения от долго владевшей им прострации.
Но почему же должен был он претерпеть гибель своей семьи; пусть сын — те годы уложили цвет юношества в землю — но жена, дочь?
Сколько раз этот вопрос возникал в его мозгу.
Приходилось, развивая логически путеводные нити своего образа мышления, признать, что и здесь не было места случайности.
Если брать вещи абсолютно, то его жена и дети были устранены с земной арены по причинам, ему неизвестным; но если рассматривать этот факт, а равно и потерю им состояния, возможности вести любимую работу, словом, всего былого уюта, всей гармонично приятной атмосферы минувшего периода его существования, если брать все это по отношению собственно к нему — возникала уверенность, что эти бедствия не слепо обрушились на него, а были, с известной точки зрения, необходимы.
Так не в том ли разгадка, что для него картина мира и всего совершающегося была иной, чем для подавляющего большинства современников, что, будучи зрячим, он вел себя как слепой?
Что делал он, ответственный, по степени сознания, работник? Лишь беспечно срывал цветы удовольствия; брал, умело выбирая, из сада жизни, скупой на приношения с своей стороны.
И от него — ленивого раба — было отобрано все, что благоприятствовало развитию манкируемой им деятельности, а сам он стал жертвой ряда ударов судьбы.
Придя к такому заключению в этот час раздумья — исповеди перед самим собою — Бараев весь встрепенулся; его подлинная сущность рванулась из темницы личных переживаний; и он твердой рукой поставил паруса для иного, чем в минувшие годы, плавания.
В этом расшатанном физически и нищем человеке вспыхнул ярко уже почти угасавший огонек лампады, наполненной елеем вселенной.
И в него вступила непоколебимая уверенность, что лишь бы он твердо шествовал по избранному пути, а остальное приложится само собою.
Я склонен думать, что он не ошибся.
Комментарии
Биографические сведения о Георгии Георгиевиче Брице, писавшем под псевдонимом Sagittarius (Стрелец), практически отсутствуют. Вероятно, можно идентифицировать его как одноименного коллежского регистратора из дворян Г. Г. Брица, который на момент революции жил в Петрограде на Пушкинской ул. и состоял во «Временной ревизионной комиссии в г. Петрограде для поверки отчетности в военных расходах, вызванных войной 1914 г.». Известно, что в эмиграции он был сотрудником газеты «Двинский голос», опубликовал приведенный здесь сборник «У приоткрытой двери: Оккультные рассказы» (Двинск, 1925), а также романы «Chevalier и любовь» и «Адамов мост» (оба вышли в Риге без указания года издания, очевидно, в 1920-е годы). Последний роман, небольшое, но насыщенное теософское повествование «с ключом», был впервые переиздан нашим издательством в 2016 г.
Рассказы из сборника «У приоткрытой двери», как и этот роман, вполне дают представление о писательском методе Брица: полное подчинение фабулы задаче создания своеобразной «оккультной притчи», почти такое же полное равнодушие к традиционной описательности и в целом внешним впечатлениям, не затрагивающим духовную жизнь персонажей. В последнем из них, где герой, русский эмигрант, испытавший многие превратности судьбы, примиряется с их высшей необходимостью и возвращается к духовной работе адепта, ощутима и автобиографическая нотка.
Значение приведенного в книге перед текстом символа не прояснено; возможно, это стилизованное изображение Тау (по Е. П. Блаватской, знак, который «принадлежал и теперь принадлежит исключительно Адептам каждой страны», в ряде ветвей современного автору масонства — символ спасения от смерти и вечной жизни; в связи с рассказом «Смерть короля Филиппа Красивого» отметим, что почитание символа Тау некоторые авторы приписывали и тамплиерам). Возможно также, что фигура призвана изобразить масонское каменщицкое долото — символ самосовершенствования, обработки «дикого камня» личности; так или иначе, сферы толкований здесь в достаточной мере совпадают.