Страница 3 из 4
А я сидел в комнате – дверь в коридор была открыта, тупо смотрел на картинку и с бьющимся сердцем ждал, когда же постучатся в квартиру из подъезда и войдёт Вовкина мать с опухшим от слёз Помидором. Более ужасного состояния я не знаю. Я прислушивался к каждым шагам по лестничной площадке – никогда не обращал раньше внимания, какие они громкие, – к каждому голосу и хлопанью двери в подъезде. От волнения я даже есть не мог, когда мама налила тарелку супа. Даже вечером, засыпая, я всё вздрагивал и слушал лестничные шорохи, нимало не сомневаясь, что меня всё равно найдут.
Целых два дня после этого я не выходил на улицу, худел, бледнел, томился, а на третий день, не вынеся неизвестности, выскользнул из дома и, взобравшись на сараи, посмотрел на двор «двенадцать-а». Вовка-Помидор был там и играл с ребятами, щека его была перевязана. Я быстро слез с сарая и убежал домой.
Весь год потом я не ходил во двор «дома двенадцать-а», хотя ребята наши с «а́шниками» окончательно помирились и то и дело гоняли вместе в футбол. И долго-долго ещё, завидя издалека Вовку, я втягивал голову в плечи и старался не попадаться ему на глаза. И до сих пор об этом помню.
Про ружьё
Самая памятная из моих детских игрушек для меня – ружьё. Не помню, кто из пришедших на Новый год гостей подарил его мне, мальчугану. Помню только, как кто-то плечистый, придя с мороза, мигнул мне добрым глазом и протянул маме свёрток в белой бумаге:
– Тут для сынишки вашего сюрпризец…
– Иди сюда, сынок! – позвала мама. – Сейчас же скажи спасибо.
Я нехотя оторвался от карандашей – не потому что был уж больно избалован подарками, а потому что как раз в эту минуту красил большие малиновые ботфорты у Кота в сапогах. Поэтому на белый свёрток в руках мамы я смотрел с недоумением.
– Ну что куксишься? – засмеялся гость и развернул бумагу. Там было ружьё.
Помню, в первую минуту я остолбенел. Какое счастье! Не может быть, чтоб мне! Ружьё было великолепное – как настоящее, с жёлтым лакированным прикладом и чёрными стволами. Двустволка! А снизу был приделан ремешок и блестящие маленькие курки в железной скобе. У меня захватило дух. Нет, я не мечтал о таком подарке, не думал о нём. Я даже не догадывался, что такое могут мне подарить. Боюсь, я не был слишком вежлив в ту минуту, потому что тут же схватил чудесный подарок и убежал с ним за шкаф, где хранились в углу мои игрушки.
Как передать тот трепет и любовь, с какими я ласкал там свое ружьё. Даже через столько лет я помню его великолепные стволы и насечку возле мушки. Это сейчас понимаешь, что стволами были всего лишь крашеные куски гнутой жести. Но тогда меня восхищали чёрные дула. В них были спрятаны пружины со звонкими поршнями. Когда ружьё переламывали пополам, поршеньки эти уходи ли назад и стояли на взводе где-то у приклада. Но стоило нажать курок – они с треском выскакивали и вышибали заложенную в ствол горошину – это показал мне кто-то из пришедших гостей.
Не помню других подробностей того вечера – я никого не видел и не слышал, поглощённый новой игрушкой. Даже за обеденный стол в кухню, куда позвала меня мама, я пришёл с ружьём за спиной и долго не хотел относить его в комнат у. Все женщины, мамины подруги, умирали со смеху у плиты. Холодец я проглотил не жуя, салат ел, не чувствуя вкуса, и никак не мог дождаться, когда же закипит в чайнике вода.
– Ты чего на стуле прыгаешь? – ругалась мама. – Почему ты сыр не доел?
– Да не держи ты его, – засмеялась тонкобровая и смешливая тётя Аня. – Не видишь: ружьё у него в комнате осталось…
Обжигая язык, я кое-как проглотил чай и с замирающим сердцем прибежал в комнату. Мое ружьё лежало на кровати и, поблёскивая стволами, просилось в руки. Я с трудом переломил его с помощью колена и в наготовленные, со сжатыми пружинами дула вложил по толстому карандашу. Теперь та настоящая охота, к которой я рвался за чаем, могла состояться без помех. В нашей комнате с большой ёлкой как раз никого не было: гости курили на лестнице и смеялись на кухне. Я обошёл все углы, выбирая, куда бы стрельнуть, и остановился возле усыпанной украшениями ёлки. Лучшей мишени было не подобрать: два картонных кабана висели с самого краю на мохнатой еловой лапе. Это сейчас полно красивых игрушек, а в те годы мама с ног сбивалась, чтобы достать для ёлки хотя бы таких картонных уродцев, и весь год берегла их в посылочном ящике на шкафу, не давая с ними играть. Но я уже не думал про это. Пригибаясь, как заправский охотник, я прополз под стульями и, выбрав позицию, стал наводить ружьё. Правый кабан свирепо косил с ёлки глазом и был готов вот-вот поддеть меня большим картонным клыком. Но я не боялся клыков и страшных копыт. С охотничьей отвагой я подвёл чёрные стволы под брюхо кабана и нажал оба курка сразу.
Пружины клацнули, выбрасывая карандашные снаряды. От их тяжести, мне показалось, качнулась ёлка. Я вскочил, опрокинув стул, и закричал, как индеец… И вдруг понял, что кабан как ни в чём не бывало висит на своём месте. А где же карандаши? Их нигде не было. Я растерянно посмотрел туда, где ещё качались ёлочные ветви, – и побледнел. Большая белая ватная балерина – мамина гордость и украшение всей ёлки – разорванная, валялась на полу!
До сих пор помню леденящий ужас, охвативший меня при виде рваной красавицы. И самым страшным было то, что в комнату должны вот-вот войти. Ещё не сознавая всей кошмарности проступка и дрожа, я схватил подбитую балерину, пытаясь склеить, как было, – но хрустящая её оболочка была безнадёжно порвана, и мне никак не удавалось всунуть в неё безобразные клочья ваты. От отчаянья я тихо-тихо захныкал и заметался по комнате. За дверью послышались шаги. Я быстро спрятал балерину за вазу на столе – но и оттуда торчали её белые ноги. Не зная, что делать, я снова схватил её – и тут вошла мама.
– Мама! – закричал я непослушными дрожащими губами, от чего торт в руках мамы тоже запрыгал и задрожал. – Я больше не буду, мамочка…
Я так ревел, что меня не могли успокоить целый час. Меня простили и дали конфеты, тётя Аня и мама зашили нитками и повесили балерину, меня гладили и ласкали, пытаясь успокоить, – но я был прямо-таки безутешен. Сейчас могу сознаться: я боялся, что у меня отберут ружьё.
…Потом я лежал в кровати под одеялом и слушал, как за стеной гомонят гости и патефон играет фокстрот. От шума и пережитого болела голова и почему-то горло, я ещё судорожно вздыхал от недавних рыданий – но не было человека счастливей, потому что в изголовье кровати висело моё ружьё. Я протягивал руку, трогал его в темноте и счастливо улыбался, чувствуя под ладошкой скользкий лак приклада и его холодные гладкие стволы…
Такой желанной вещи у меня уже больше никогда не будет…
Звоночек
На лестнице светло и пусто, и каждый звук отдаётся в подъезде дома, как в горах. Я – вихрастый карапуз в вязаной шапочке – стою, затаив дыхание, на лестничной площадке третьего этажа. Всякий раз, когда мама выпускает меня гулять на улицу, я останавливаюсь против этой коричневой двери и подолгу смотрю. Меня привлекает звонок в ней.
Звонков, вообще-то, в подъезде много – и электрических с кнопкой, и тех, с ручкой, от которой звякает колоколец. Но у всех звонков кнопки высоко, их не достать – а до этого звонка легко дотянуться, встав на цыпочки, поскольку он низко врезан в середину двери. Звоночек этот притягивает меня ещё и потому, что его медная звонильная ручка похожа на вставленный в игрушку заводной ключ. Или на «заводилку» в будильнике.
Я разглядываю эту ручку-заводилку, и сердце в груди начинает громко прыгать, как в большом гулком тазу. Ах как хочется потрогать звоночек! Повернуть «заводилку»!
Я пугливо озираюсь по сторонам и, наконец, делаю то, что уже миллион раз видел во сне: трогаю шишкастую рукоятку. Её медь холодна. Я весь дрожу. Ах какая замечательная игрушка! Чего бы я только не отдал за этот удивительный звонок… Не в силах бороться с искушением, я поворачиваю рукоять звоночка!