Страница 6 из 23
Но у третьего корпуса опять пришлось задуматься. Никакой команды с погрузчиком или встречающего Посредника там не было. А вот что было особенно странно, грузовые ворота оказались распахнуты во всю ширь и пропускной фотоэлемент, или чего у них там, вовсю мигал зеленым… Это что ж, въезжать? Дядя Боря окончательно запутался и от тоски даже тихонечко запел: «Девять граммов в сердце постой, не зови…», но смолк и огляделся. Никто не спешил ему на помощь, и он решил действовать сам, на личный страх и личный риск. Надо ж все равно будет разгружаться. Ну вот и въедем. Если чего, так ихний компьютер все равно не пустит, как на воротах… Тихонечко тронув машину, дядя Боря подал вперед и медленно-медленно прополз в огромный проем неярко освещенного помещения. Как только задний борт миновал створ двери, она плавно и неспешно опустилась, а глазок вновь замигал красным.
Вот те и пирожки с котятами. Дядя Боря выматерился и даже как-то замахал руками, но тут же смолк и полез за термосом с чаем. Теперь уже было все равно. Попал так попал. Будем ждать появления кого надо.
Полтермоса он прикончил, а никто так и не появлялся. В складе, или чего там это у них, было пусто и темновато. Вдали обрисовывалась дверь, а так больше ничего — ни окна, ни полок. Приоткрыв дверцу, дядя Боря выставил ногу и подождал, но с ногой ничего не случилось; тогда он раскатал трап и осторожно шагнул на него, а с него — на пол.
Курить тут, как в машине и вообще при Посредниках, было нельзя, но он уже привык и даже дома покуривал все реже, разве что выпивая с Юркой, соседом. Поэтому топтался возле машины, разминал ноги, поприседал, потягивался. И сам не заметил, как отходил все дальше, а потом вообще оказался возле той самой двери, и толкнул ее, и очутился в огромном, высоченном и длинном коридоре, где белые лампы выжигали глаза, а в матово-серых стенах не было заметно ни одной двери — на всю длину коридора, казавшегося километровым.
«Вот это я попал… — выдохнул дядя Боря, ослепленно жмурясь и промокая рукавом ползущие слезы. — Вот попал так попал…» Он кинулся назад и, к своему полному ужасу, не нашел ни малейшего признака двери. Стена была гладкая, как стекло, если и была там щель, теперь он ее не видел…
Сел дядя Боря на пол и посидел без всяких мыслей, только глаза ладонью прикрывал. Об увольнении он не думал, чего там думать, и к бабке не ходи, вычистят; о жене и детях тоже — дети-то уж взрослые, у младшей вон дочку Арендовали, а сколько горя было поначалу… Думал он о другом. И чем дальше, тем любопытнее становилось ему: а вот когда накатывает… чего-нибудь чувствуешь или просто раз — и уже нету?..
Так бы все и кончилось этой мыслью или еще чем-нибудь, но почувствовал дядя Боря одновременно сильнейшее переполнение мочевого пузыря и какое-то странное давление на виски и лоб; если внизу давило постоянно, то в голове давление то нарастало до боли, то слабело. Надо было искать туалет или укромное местечко. «Пошли, — сказал он сам себе, — все равно погибать, так хоть с удобствами…»
Труся вперед на подгибающихся от страха ногах, он меньше всего думал, откуда возьмутся удобства в этом тоннеле. Удобств для головы тут явно не предполагалось, а было ей все хуже, и дядя Боря уже почти не соображал, когда перед ним странно, четырьмя сегментами, распахнулась вся торцовая стена коридора и оттуда, как из промытой плотины, рванулся еще более ослепительный свет и режущий холод…
Легкие рвануло, будто вдохнул метели. Слезы хлынули ручьем, как от слезогонки. Обдирая мокрые скулы, дядя Боря вытирал их и вытирал, а они все лились. Но и сквозь едкую пелену он видел перед собой огромный зал, тянувшийся вдаль, насколько хватало жмурившихся глаз.
Весь зал, до самой едва видной торцовой стены, уставлен был низкими решетчатыми не то клетками, не то корзинками из черного металла: они стояли на полу, на галереях, несколькими ярусами тянувшихся вдоль стен, странными гроздьями свисали с высокого потолка, а от них тянулись, извиваясь как живые, оранжевые кабели с белыми пульсирующими вздутиями. В каждой клетке-корзине что-то лежало. Уже совсем автоматом дядя Боря изо всех сил протер глаза рукавом куртки и, пока зрачки не захлестнуло опять, вгляделся…
Сначала ему показалось, что все, кто в них лежит, мертвые — не двигались, не говорили и вроде как даже не дышали. При такой толпище уж какой-то шум должен быть, а тут ничего, ни мур-мур…
Потом дядя Боря шарахнулся назад. С перепугу.
Молча, разом и опять совершенно бесшумно все лежавшие взлетели на ноги. Он успел разглядеть, что ни одного взрослого среди них нет: сплошь пацаны и девчонки, да какие-то странные. Похоже, что все Арендованные!..
Он не отошел еще от этой догадки и тут же шарахнулся вновь — ему показалось, что они разом и так же молча бросились на него. Но они просто разом вскинули руки. Через мгновение они сменили позу, потом еще, еще, еще… Дядя Боря уже и соображать перестал, но кишкой улавливал — какая там зарядка, какой там спорт… Их всех, несколько тыщ, а может, и больше, словно током било, и движения все были какие-то нечеловеческие. На одной ноге стоит, одна рука вверх, другая вокруг шеи, а вторая нога загибается за спину и носком, да что там носком… всей ступней к затылку… И еще разное, просто разглядеть не успеваешь, потому что скорость убойная, раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре… Ледяной ветер ходит по залу, хлещет в лицо, покалывает, будто искрами, только странными, невидимыми.
Веки у всех были сжаты, но своих корзин-клеток они ни разу не зацепили. Ближние дети, видно было, открывали рты, но без единого слова, одновременно крутили головами и нагибали их, как птицы, но все это в одном страшном беззвучии.
Дядя Боря же подвывал тихонько. Голову ломило все сильнее и сильнее, глаза не слезились больше, а ссыхались, мышцы рук и ног сводило и дергало, а спину словно заплетали колючкой… Творилось, чего он не понимал и в чем ему никакой жизни не было, а помереть уже вполне было можно. Шатало его, мотало, нацелился повернуться и ползти хоть, ноги не держали.
Задом наперед пятился он к двери, боясь только наблевать здесь. И тут вдруг все сразу кончилось. Угловатыми комьями дети свернулись на доньях корзин и опять замерли, словно камни. Ветер и боль не прекратились, но как будто выровнялись — не рвало, а как будто придавливало. Можно было стерпеть. Даже в мокрых штанах. До машины добежать, а там у него в сумке все, что надо…
Когда дядю Борю железными пальцами взяли за локти и накрыли ему лицо светонепроницаемой маской, он уже собирался запеть.
6
«Дорогая Меруэрт, я обещал вам одно письмо, написанное от руки; вот оно перед вами, первое и последнее. Жаль. Мне казалось, что с вами я вдруг ощутил себя счастливым и неуверенным, заново ощупывающим весь мир, все начинающим снова. Глупостью было даже на секунду подумать, что такие, как мы, могут быть счастливы в этом мире. Вам здесь так же тошно, как мне, и вы будете еще несчастнее, когда мы расстанемся окончательно, и для меня это, пожалуй, чувство, очень отдаленно напоминающее радость… Именно тогда я и решил окончательно покинуть вас, когда понял — теперь единственное оставшееся счастье можно вывести только из горя другого. А ваше горе так же драгоценно, как и ваша любовь, которой вы согрели эти два наших невозможных дня в том отеле на Стрэнде…
Дорогая Меруэрт, я иду на это еще и потому, что невыносимо все время думать о том, что в любую минуту мы можем оказаться дальше друг от друга и от себя самих, чем умерев или улетев на звезды.
Кошмарные улыбчивые роботы, управляемые неведомо кем и неведомо в каких целях, которых в некогда нашем мире все больше и больше, в сущности, ничего не изменили: их было всегда так же много, просто мы не умели или не хотели распознавать их или боялись признаться себе в этом. Будь прокляты русская литература и искусство. Всю жизнь заставлял себя если не любить, то, во всяком случае, щадить и жалеть мерзких андроидов из дряблой биомассы, которые сейчас наперебой рвутся стать деталями невозможной машины и горюют только об одном — что их дети недостаточно изувечены, чтобы попасть в Аренду. Я говорю о так называемых простых людях, по моему глубочайшему убеждению накликавших на наш мир эту беду, об их жадности, грубом простодушии, жажде to keep up with the Jones[5], точном знании «как надо», зонтиками в коктейлях, способностью оправдывать что угодно, поп-группами и дрянью, дрянью, дрянью… Помните, как мы с вами сидели на террасе того ресторанчика на острове Маргит посередине серого осеннего Дуная и выдумывали новые определения человека? Почему-то вы возмутились, когда я сказал: человек — это существо, производящее неустранимые отходы. И еще сильнее обиделись, когда я, оправдываясь, привел цитату из Александра фон Гумбольдта: «При внимательном изучении человеческой истории создается впечатление, что человек создан с единственной целью — уничтожить себя, сделав предварительно Землю непригодной для обитания». Вы сказали тогда, что пришли те, кто способен освободить Землю от людей намного раньше, чем они сделают ее непригодной для обитания (как говаривал Абадонна, «не успел нагрешить»), и что эта беда освобождает людей от какого бы то ни было суда над ними, а зовет спасать их. Помнится, я спросил: «А зачем?», и тут мы с вами едва не поссорились первый и единственный раз. Хорошо, что есть «Lullaby of Birdland» и старый черный «стейнвей», а то вы бы так меня и не простили, это я вспоминаю с некоторым самодовольством…
5
Не отставать от Джонсов, быть как все (англ.).