Дорогой длинною

– Ты меня любишь, Данка?

– Да-а-а…

– Только меня? Одного?

– Да… Подожди…

– Чего ждать?

– Ох, нет… Илья, постой… Подожди, послушай… Меня завтра сватать придут. Мотькина мама с моей сегодня говорила, я за шатром спряталась, подслушала. Они меня за Мотьку хотят взять. Отец отдаст, я знаю, он Ивану Фёдорычу с Пасхи должен… Только я к ним не пойду, ни за что не пойду!

Убежим сегодня, а? Или, если хочешь, бери прямо сейчас, будешь самым моим первым, а потом… А потом я в реку кинусь.

Он ушёл тогда. Ушёл, так и не узнав этого молодого тела, не выпив губами полудетскую грудь, ушёл не оглядываясь и не слушая её тихого плача. Ведь Мотька был его другом, верным другом, с которым сам чёрт не брат и которого не заменит ни одна девка, даже самая красивая… Только вечером, когда солнце опрокинулось за дубраву, высветив её насквозь розовыми полосами, Илья вернулся к копне - сам не зная зачем. Девочки уже там не было. Было лишь рассыпанное, измятое сено, по которому он, обняв, катал её, и красные бусинки мелькали в сухой траве - одна, вторая…

Илья собрал их - ведь это он разорвал неловким движением истлевшую нитку. А на другой день, на сватовстве Мотьки, сумел незаметно подойти к невесте и, пряча глаза, сунуть в её вспотевшую ладошку эти красные бусинки. Все без одной. Одну он оставил себе - круглую и гладкую, как голубиное яичко. Потом потерял, конечно…

Рядом послышались медленные шаги, и Илья приподнял голову. Луна взобралась ещё выше, и весь берег был залит голубоватым светом, в котором острые листья камышей и кусты ракитника казались вырезанными из металла. В таборе ещё шумели, но уже не так оглушительно: лишь несколько женских голосов, сердито бранящихся, доносились от шатров.

Неподалёку фыркали кони, тихо переговаривались сторожащие их дети.

Тонко, надоедливо звенели комары. Илья с досадой отмахнулся от них, встал на ноги. Покосился на раскачивающиеся кусты, сквозь которые ктото только что спустился к воде. Подумал и пошёл следом.

Мотька сидел на корточках у самой воды и жадно пил из пригоршни утекающую сквозь пальцы воду. Шагов позади он, казалось, не слышал, но когда Илья остановился у него за спиной, глухо спросил:

– Чего тебе?

– Ничего. - Илья сел рядом на песок. Он слышал хриплое, прерывистое дыхание друга, отчаянно соображал, что сказать, как утешить, но слова не лезли в голову.

– Иди к нашим. - всё так же не глядя на него, сказал Мотька.

– Сейчас пойду. Послушай… - Илья умолк, проклиная собственную безъязыкость. Зачем, спрашивается, Варьку прогнал? Вот она бы сейчас запросто… - Морэ, да ну её к чертям, что ты, ей-богу… Ещё хорошо, что сейчас вылезло, а то бы жил всю жизнь с потаскухой… Ну, хочешь, Варьку свою за тебя отдам?! Она с радостью пойдёт, не беспокойся! Хочешь?.. - Илья осёкся, вдруг сообразив, каким крокодилом будет смотреться его Варька после красавицы Данки. Но Мотька, казалось, не обратил внимания на невыгодность мены. Не поднимая головы, с трудом сказал:

– Спасибо. Поглядим. Варьке только сначала скажи. Если она не захочет - я и подходить не буду.

– Она у меня честная. - Илья перекрестился, хотя Мотька не смотрел на него. - Хоть сорок простыней подкладывай!

– Знаю. - Мотька вытер лицо рукавом рубахи, шумно высморкался и лишь после этого повернулся к другу. - Вороного забери. Раз свадьбы не вышло, то и подарки назад.

– Зарежу его собственной рукой. - свирепо сказал Илья. - Если не возьмёшь.

– Спасибо. - Мотька опустил голову. - Ты… иди, Смоляко. Я посижу ещё.

Илья молча поднялся. Медленно прошёл мимо ссутулившейся фигуры друга, зашагал к табору, гадая, додумалась ли Варька растянуть палатку или же, как и другие бабы, ещё метёт языком возле костра. Спи тогда, как босяк, на траве, от Настьки пока что проку мало. Настька… Она-то где? Не повезло ей, невесело усмехнулся про себя Илья. Не успела в табор явиться - и тут такое, всю жизнь вспоминать да креститься хватит. Ничего… обвыкнется. Поймёт понемногу.

Шатёр, однако, был раскинут по всем правилам, возле него догорал огонь.

Варька выбежала навстречу брату, едва он вступил в освещённый углями круг света, осторожно коснулась руки.

– Илья, ты прости меня, ради бога, не сердись, я же… Но брат, который, по её разумению, должен был явиться мрачнее тучи и обиженным на сто лет вперёд, отмахнулся со снисходительной усмешкой:

– Сердиться ещё на тебя, курицу… Настька где?

– Там. - Варька кивнула на шатёр. - Перепугалась сильно, плакала, есть даже ничего не стала. Упала на перину и лежит, не двигается.

– Спит?

– А я знаю? Дай бог… Иди к ней.

– Сейчас. - Илья сел возле гаснущего костра, задумчиво посмотрел на Варьку. Когда та, удивлённая его взглядом, приблизилась и села рядом, он отвернулся. Глядя на малиновые, лениво подёргивающиеся пеплом угли, сказал:

– Мне бы поговорить с тобой.

– Что такое? - Варька тоже уставилась в огонь. Илья молчал, и она без удивления спросила: - Сваты, что ли? Ну, выбрали время…

– Тьфу… У вас, бабья, одно только на уме. - обескураженно проворчал Илья. - Ну, не сваты пока, но, может, скоро…

– За Мотьку?

– Ты подслушивала, что ли, зараза?!

– Очень надо… - Варька, не отрываясь, смотрела в костёр. - Ты с ним самим, или с отцом его говорил?

– Только Фёдорычу до меня теперь… С Мотькой перекинулись. Пойдёшь, что ли, Варька?

Сестра молчала. Её некрасивое лицо, по которому скользили рыжие пятна света, ничего не выражало, глаза заворожённо глядели на огонь.

– Я тебя не понуждаю, спаси бог. Ты одна у меня сестра, хочешь в девках вековать - твоя воля. Только, я ведь знаю, ты детей хочешь. А когда ещё случайто будет? Мы с тобой, небось, не херувимы оба, никто не польстится…

– Вон Настька за тебя пошла. - резко отпарировала Варька.

– Ну, Настька… - растерялся Илья. И умолк, не зная что ответить.

Помолчав, медленно сказал:

– В Москве тебе всё равно ловить нечего. Коль уж Трофимыч за полгода ничего не понял, так теперь и подавно. Да ещё и…

– Помолчи! - резко оборвала его Варька. В упор посмотрев на брата, сказала:

– С Мотькой я сама поговорю. И… выйду я за него, выйду, не беспокойся.

А сейчас иди к Настьке, ради бога, дай мне посидеть спокойно.

Илья быстро встал и ушёл в шатёр, радуясь, что дешёво отделался. Он очень не любил, когда у сестры появлялся этот взгляд - сухой и отрешённый, почти чужой. К счастью, это бывало редко. А Варька просидела возле костра до утра, то и дело подбрасывая в умирающие угли ветви и солому. Она то дремала, то сидела с открытыми глазами, не моргая, но по щекам её, бесконечные, ползли слёзы. Ползли и капали на стиснутые у горла руки, на колени, на потёртую, перепачканную в золе юбку, и Варька не вытирала их.

*****

Вставшие на рассвете женщины первыми увидели, что двух телег дядьки Степана нет на месте. Не было и лошадей, и шатров, принадлежавших самой большой в таборе семье, не было и самой семьи. Никто не удивился тому, что после такого позора отец Данки не захотел оставаться в таборе. Варька, всю ночь без сна просидевшая у своего шатра, видела, как Степан и дед Корча перед самым рассветом вдвоём стояли возле реки и тихо говорили о чём-то.

Разговора Варька не слышала, молилась, чтобы оба цыгана её не заметили, и о том, что видела, рассказала только брату.

– Корча ему, должно быть, советовал, куда откочёвывать. - подумав, сказал Илья. - Здесь-то совсем теперь нехорошо будет, да и девок замуж не выдашь… Поедут, верно, в Сибирь. Настя, ну что ты плачешь опять? Да что тебе, эта Данка, - сестра, что ли, что ты так убиваешься?

– Да я ничего… - отмахнулась Настя, хотя глаза её были красными от слёз.

Она быстро вытерла их и вместе с Варькой продолжала стягивать полотнище шатра с жердей: нужно было торопиться, табор снимался с места. Должны были ехать на Дон, к табунным степям.