Страница 30 из 268
– Где Зина, Яков Васильевич? - не ответив на приветствие, хрипло спросил Воронин.
– Больна, ваше сиятельство, - не моргнув глазом заявил хоревод. - Ещё вчера свалилась. Вы и сами, наверно, знаете…
– Откуда мне знать, merde! - сорвался граф. Но, тут же опомнившись, умолк, отодвинулся в тень. - Ладно… Хорошо. А кто же будет петь "Ночи безумные"?
– Обижаете, Иван Аполлонович. Разве в хоре голосов нет? Разве плохи голоса? Вот Гашка, поверьте, не хуже Зины споёт. Гашка, поди сюда.
Четырнадцатилетняя Гашка, самая маленькая из хоровых певиц, несмело выдвинулась вперёд. Она совсем недавно начала выезжать с хором и до сих пор стеснялась солировать, хотя имела прекрасное звонкое сопрано. У Гашки была смуглая, очень живая мордашка, большие, опушённые мягкими ресницами глаза и чудесные, по-детски пухлые губки, по которым сходили с ума молодые купчики Замоскворечья. За считаные недели у Гашки завелось множество поклонников. Дядя Вася, Гашкин отец, был очень рад успеху дочери и открыто заявлял, что "ещё до Пасхи" его девка станет первой солисткой. Цыгане посмеивались, но не спорили.
– Как - Гашка? - переспросил Воронин. Он подался вперёд, прыгающий свет упал на его бледное лицо с сильно блестевшими глазами. Его рука, протянутая к Гашке, слегка вздрагивала. - Подойди, милая. Споёшь "Ночи безумные"?
– Спою, Иван Аполлонович, - глядя в пол, прошептала Гашка. Её пальчики испуганно теребили подол платья. Из ряда гитаристов за ней обеспокоенно наблюдал отец.
– Ну, сделай милость. Послушаю.
Девчонка растерянно посмотрела на гитаристов.
– На дар, на дар, чяёри[34]… - тихо бормотнул дядя Вася.
Гашка испуганно кивнула. Дождалась первого аккорда, взяла дыхание, запела:
Ночи безумные, ночи бессонные,
Речи несвязные, взоры усталые,
Ночи, последним огнём озарённые,
Осени мёртвой цветы запоздалые.
Пусть даже время рукой беспощадною
Мне указало, что было в вас ложного,
Всё же лечу я к вам памятью жадною,
В прошлом ответа ищу невозможного…
Илья терпеть не мог этот романс. Он не понимал в нём ни слова и мог бы поклясться, что Гашка не понимала тоже. К тому же пела девчонка из рук вон плохо, забывая слова и не дотягивая фразы до конца. "Вот дура…
вот кобылища… - ругался про себя Илья, вздрагивая от каждой неверно взятой ноты, - нашли кого заставить, лучше бы Настьке дали…" Через головы цыган он взглянул на Настю. Та стояла, вытянувшись в струнку, сжав кулаки, не сводя глаз с поющей девочки. Губы её чуть заметно шевелились - она повторяла вслед за Гашкой слова романса.
Кое-как Гашка дотянула "Ночи безумные" до конца.
– Прекрасно! Замечательно! - восхитился Воронин. - Яков Васильич, она же в сто раз лучше Зинки! Право, лучше! Поди сюда, милая, сядь за стол.
Как это я раньше тебя не видел в хоре? Что ты ещё умеешь петь?
Цыгане изумлённо переглянулись. Кто-то прыснул, но на него тут же зашикали. Дядя Вася стоял гордый и довольный. Приободрившаяся Гашка спрятала в рукав десятирублёвку и, загибая пальцы, начала перечислять:
– "Ты не поверишь" знаю, "Чёрт с тобой", "Не гляди на меня"… Всё знаю!
– Прелесть цыганочка! И какая красавица! Васька, это твоя?
– Слава богу! - сияя, поклонился дядя Вася. - Что прикажете спеть, Иван Аполлонович? Моя Гашка вам до утра сможет! "Ты не поверишь" желаете?
Воронин медлил с ответом. Хор ждал. Глядя на то, как Яков Васильевич постукивает пальцами по грифу семиструнки, Илья почувствовал тревогу.
– Пожалуй, пусть споёт "Догорели огни", - решил Воронин. Среди цыган пробежал негромкий взволнованный ропот. Это был уже второй романс, принадлежащий Зине Хрустальной.
– Джинэс[35]? - тихо спросил Яков Васильевич Гашку. Та, помедлив, кивнула. - Нэ, сбага[36], - сквозь зубы велел хоревод.
Девчонка запела:
Мы расстались с тобой в этот день золотой…
Гашка явно чувствовала себя не в своей тарелке и даже любимые высокие ноты брала неуверенно. Но Воронин не успокаивался. За "Огнями" последовало "Нет, не тебя так пылко я люблю", "Сияла ночь", "Не надо клятв". Гашка послушно пела, раз за разом пряча в рукав смятые ассигнации. Её личико заострилось, взгляд тревожно метался по лицам цыган, но рядом стоял отец и жадным взглядом провожал каждую десятирублёвку, исчезающую в рукаве дочери. Он даже не замечал, что Воронин почти не слушает Гашку. Молодой граф смотрел в сторону, на пламя свечи. В его глазах отражались жёлтые блики, лицо было жёстким, неподвижным. Когда Гашка заканчивала, он ещё несколько мгновений не отводил взгляда от огней. Затем удивлённо, словно не понимая, где находится, смотрел на цыган. Улыбался, хлопал в ладоши, осыпал комплиментами растерянную девчонку и требовал новых песен.
– Ой, хась явэла, ромалэ, - пробормотала Марья Васильевна. - Яшка, трэби тэ утрадэс[37]…
– Дыкхав… - буркнул в ответ Яков Васильевич. - Нэ рай на мэкэла э чя[38].
Всё-таки он попробовал:
– Иван Аполлонович, позвольте Настьке спеть…
– Нет! - не дослушав, перебил Воронин. - Гашенька, прошу дальше.
В кабинет заглянул половой, жестами дал понять, что время уже далеко за полночь.
– Сгинь с глаз! - замахнулся на него Яков Васильевич.
Половой исчез. Напряжение в маленькой комнате возрастало, гитаристы стояли с каменными лицами, цыганки обменивались беспокойными взглядами. Под конец не выдержала даже сама певица.
– Устала я, ваше сиятельство… - жалобно пропищала она, сжимая ладошки.
Воронин медленно поднял глаза - шальные от выпитого.
– Устала? Ну что ж, садись со мной, отдохни. Поди, сядь сюда. Хочешь вина? У Осетрова хорошее бордо… А вам, любезные, спасибо, ступайте.
В кабинете воцарилась тишина, через мгновение сменившаяся возмущённым перешёптыванием цыган. Яков Васильевич быстро пересёк кабинет, встал рядом со столом. Илья из второго ряда видел хмурое лицо хоревода, напрягшиеся на его скулах желваки.
– Простите великодушно, Иван Аполлонович, - негромко выговорил Яков Васильевич. - Но у нас так не положено. Без девочки не уйдём. Вы ведь и сами знаете, нельзя так…
– Яшка, пошёл прочь! - гневно выкрикнул Воронин. Гашка, пискнув, кинулась было со стула, но граф поймал её за руку. - За кого ты меня принимаешь, цыганская душа? Что я ей сделаю? Оставьте её здесь и подите! Васька, ты меня слышишь?
Дядя Вася испуганно молчал. Взгляд его метался между хореводом и Ворониным. Граф поднялся. Пошатнувшись, неловко удержался за край стола, вытащил из внутреннего кармана сюртука пачку денег, швырнул на скатерть, и дядя Вася дрогнул:
– Чяёри, бэш райеса[39].
– Васька… - предупреждающе начал Яков Васильевич.
– Бэш райеса, - повторил дядя Вася и, не глядя на цыган, быстро вышел из кабинета. Хор потянулся следом.
В маленькой "актёрской" повисла тягостная тишина. Молодые цыганки не решились присесть и кучкой стояли у дверей, изредка делая друг дружке большие глаза. Марья Васильевна, нахохлившись и как-то разом постарев, сидела возле окна, теребила кисти шали. Яков Васильевич стоял, отвернувшись к стене, лица его не было видно. Гитаристы сгрудились у стола.
То один, то другой бросал негодующий взгляд на дядю Васю. Тот притворялся, что не замечает этого, лениво ерошил руками волосы, но было видно, что он сидит как на иголках. Митро, потемневший и злой, ни на кого не глядя, поставил ногу на стул и начал настраивать гитару. Та не слушалась, тянула своё, и жалобный писк струны один нарушал тяжёлое молчание в комнате.