Дорогой длинною

– Молодой ещё грозить мне, - сказал он спокойно. Отвернулся, заговорил о чём-то с подбежавшими цыганами и пошёл с ними прочь.

Илья, сжав кулаки, смотрел ему вслед. У его ног на огне бешено бурлил котелок.

– Варька, ослепла?

– Вижу, - сдавленно сказала сестра, наклоняясь над варевом.

Илья сумрачно смотрел в огонь. Сквозь зубы спросил:

– Чего ревёшь, дура?

– Ничего, - не поднимая головы, прошептала Варька. - Сейчас готово будет.

Садись.

– Не хочу, - зло сказал он. Шагнул через угли и исчез в темноте.

От табора Илья ушёл к реке. Здесь, на излучине, туман рассеивался, и серебристая лунная дорожка бежала по чёрной воде к заросшему камышом берегу. Тоскливо кричали лягушки. Над головками камышей бесшумной тенью пролетел лунь. Внезапный порыв ветра донес от табора отзвуки голосов, лошадиного ржания, а через минуту всё стихло. Илья отошёл к копне сена, смётанной кем-то у самого берега. Сел в сырую от росы траву, обхватил колени руками. Задумался.

За спиной послышались медленные шаги. Илья обернулся. Увидев приближающегося деда Корчу, растерянно вскочил.

– Сиди, - махнул рукой тот, с кряхтением опускаясь в траву. Но Илья не решался сесть, и старику пришлось потянуть его за рукав. - Садись, говорят тебе. Ну и роса сегодня! Завтра жарко будет…

Илья насторожённо молчал.

– Что Арапо? Обиделся? - наконец спросил он.

– Много чести - обижаться на тебя. Совсем совесть потерял?

Илья опустил голову. Сорвал головку репейника, повертел её в пальцах.

– Не хочу в город.

– Не хочет он… - хмыкнул старик. - За хвост привяжут тебя там, что ли? Не понравится - вернёшься. Мы зимовать всё равно под Смоленск поедем. Тебе какая разница, где на печи лежать - там или в Москве? О сестре подумал бы…

– А что, я не думаю? - буркнул Илья. Отвернулся, уставился в темноту.

*****

Они с Варькой родились в один день, в крестьянской избе. Мать зашла туда погадать и, внезапно почувствовав схватки, попросила разрешения прилечь на лавку. Стояла осень, ледяная, промозглая. Сжатые поля поливал дождь. Маша мучилась родами двое суток, и табор ждал её на околице села, умирая от нетерпения и споря: на кого будет похож новорождённый? Маша была красавицей, но при одном взгляде на её мужа нестерпимо хотелось перекреститься. На третьи сутки измученная Маша разрешилась двойней.

Цыганки долго рассматривали орущие коричневые комочки и разочарованно вздыхали, глядя на девочку:

"Вот горе-то - точный отец! Гришка, как девку выдавать будешь?" "Выдам, ничего", - невозмутимо отвечал муж Маши.

Маша так и не оправилась после родов. Два месяца она ещё как-то держалась на ногах - высохшая, бледная, утратившая красоту, - а зимой, возвращаясь с цыганками с базара, вдруг без единого слова рухнула на снег.

Кое-как её дотащили до деревни, но Маша больше не пришла в себя и к ночи умерла. Григорий остался один с двумя детьми.

Он не женился во второй раз. Детей воспитывали сёстры жены, а позже подросший Илья стал увязываться за отцом на конные базары. Там он научился всему - менять, продавать, до хрипоты орать и размахивать кнутом, вертясь между продавцом и покупателем, выискивать в лошади мельчайшие недостатки и искусно прятать бьющие в глаза изъяны, набивать или сбрасывать цену, требовать магарыч и хребтом чуять, в какой момент пора уносить ноги. Он до сих пор помнил скупую похвалу отца: "Настоящий цыган, чяво". Большего Илье не нужно было.

Им с Варькой было по четырнадцать, когда отец попал в тюрьму в Ярославле.

Во время кабацкой драки, где сцепились ямщики и цыгане, кто-то убил человека. Прибежавшие квартальные сумели задержать только мертвецки пьяного Григория. Он не помнил ничего, упорно не признавал своей вины, но кто сумел бы оправдать похожего на чёрта цыгана, пойманного на месте преступления с ножом за голенищем? На лезвии нашли стёртые следы крови, но Григорию так и не удалось доказать, что накануне он помогал соседке разделывать поросёнка. Его угнали на каторгу. А спустя месяц незнакомые цыгане рассказали притихшему табору о том, как при первой же остановке этапа Григорий попытался бежать и был застрелен конвоиром. Илье остались телега, шатёр, четыре подушки, пара гнедых "краснобежек" и некрасивая сестрица, которую уже пора было пристраивать замуж.

С каждым годом Варька всё больше становилась похожей на отца. "Ах, бедная, ну хоть бы нос поменьше… Да зубы не торчали б так… Ведь девочка-то какая хорошая! И старших уважает, и добыть умеет, и в хозяйстве ловкая…" – сокрушались матери подросших сыновей, поглядывая на Варьку. - "Да куда ж я соколу своему такую ворону чернющую сосватаю… а если и у детей такие носы пойдут?!. Всему роду порча!" И никто не хотел замечать Варькиных глаз - огромных, влажных, с длинными ресницами, от взмаха которых на щёки Варьки ложилась густая тень. И никому не нужны были её волосы – густые, вьющиеся крупными кольцами, заплетённые в косы, каждая - толще кулака… И Илья понимал: в таборе сестру с рук не сбыть. Можно было бы поправить дело, дав за сестрой баснословное приданое. Однажды, после удачной ярмарочной недели, Илья намекнул ей на это. И каялся до сих пор.

Варька спокойно сказала: "Делай как знаешь", а ночью Илья слушал её глухие рыдания в подушку и, стиснув зубы, клялся про себя: больше ни слова о замужестве, о приданом, - пусть, сколько хочет, сидит вековушей.

Но чего было у Варьки не отнять - это голос. Он прорезался у неё годам к двенадцати - низкий, сильный, хватающий за душу. Даже привыкший к нему Илья временами чувствовал, как замирает его сердце от Варькиного "Ай, доля мири…" Стоило табору остановиться в каком-нибудь городе - и к Илье являлись хореводы, узнававшие от цыган о сказочном голосе некрасивой девочки. Дольше остальных упорствовал Митро - дальний родственник из Москвы, племянник известного хоревода из Грузин. Но Илья всем отказывал наотрез - представить себе сестру, свою Варьку, распевающей за деньги в трактире для пьяных купцов он не мог. Варька не спорила с братом.

Просто продолжала петь - русские песни, подслушанные в деревнях, и романсы, которые переняла у хоровых цыган. До сегодняшнего дня Илье и в голову не приходило, что она хочет в город.

… - Ну, не знаю, - растерянно протянул Илья на упрек деда Корчи.

Выронив репейник, запустил обе руки в волосы. - Арапо в хоре не хозяин.

Может, Яков Васильич её послушает и скажет - своих таких немерено. Что тогда? Кому она там нужна?

– Кому? - дед Корча шлёпнул комара на щеке. - Не знаю. Здесь-то, в таборе, - всамделе никому. Жаль будет, если пропадёт. Девочка хорошая.

Илья молчал.

– Я тебя не заставляю, спаси бог. Сам думай. Ты ей хозяин. Как решишь, так и будет.

Старик выколотил трубку, сунул её за пояс, ушёл. Илья остался у стога.

Лежал на спине, чувствуя сквозь рубашку колкие стебли, смотрел в чёрное, полное звёзд небо. Незаметно уснул.

Его разбудила пробравшая до костей роса. Светало, река и ракитник утонули в молочном тумане, звёзды таяли, бледная краюха луны спускалась к дальним холмам. Дрожа от холода, Илья вскочил, передёрнул плечами. Поёживаясь, направился к табору.

Варька уже была на ногах - из-за телеги доносилось негромкое пение и звон посуды. Из шатра слышался раскатистый храп. Илья откинул заплатанный полог.

Митро спал на спине, разметавшись по старой перине. В его волосах запуталась солома и подушечные перья, шёлковая рубашка была испачкана травой, чёрными пятнами от угля, но золотая цепочка сияла на своём месте.

Илья вполголоса позвал:

– Морэ, вставай.

– Что - рая[14] приехали? - сквозь сон пробормотал тот. Сел, встревоженно огляделся. Увидев Илью, помотал головой, зевнул: - Что будишь-то, чёрт?..

– Дело есть.

Вдвоём они вышли из шатра. Митро сердито тёр кулаком глаза, бурчал о своей несчастной жизни, в которой нет ни капли покоя, и не сразу понял, о чём говорит Илья. Тому пришлось повторить. Сообразив, о чём речь, Митро вытаращил глаза: