Дорогой длинною

– Почему? - Роза привлекла его к себе, погладила по голове, по плечу, поцеловала в висок. - Маргитка сама от тебя ушла, ты не виноват. Для неё ты, что мог, сделал. Не век же тебе с гвоздём этим в сердце жить. Забудь, Илья.

Ты свои счета выплатил. Всё.

Сдерживая внезапно подступившую дрожь, Илья зажмурился. Несколько раз глубоко, протяжно вздохнул, и это немного помогло. Боясь заговорить, не решаясь поднять голову с плеча Розы, он долго лежал так, чувствовал, как Чачанка лениво ерошит его волосы, гладит по затылку. От неё пахло морской солью, рыбой и немного - степной полынью. Вдыхая этот горьковатый запах, Илья хотел было спросить Розу о чём-то ещё, очень важном, нужном ему… но так и не спросил, заснул.

Глава 9

В конце июля на цыганскую улочку Живодёрку в Грузинах свалились две новости. Первая была даже и не новостью, а давно ожидаемым событием:

вернулась из Крыма половина хора во главе с хореводом. Артисты приехали весёлые, отъевшиеся на южных фруктах, с ещё более почерневшими физиономиями, заработавшие больше, чем рассчитывали. На следующий вечер ресторан Осетрова в Грузинах был полон: старые поклонники неведомыми путями разузнали, что вернулись Митро Дмитриев и Настя Смолякова, и заняли все столики в осетровском заведении. Встреча цыган с москвичами длилась до трёх часов утра, а кое-кто ещё и поехал вместе с уставшими, но радостными артистами на Живодёрку - продолжать отмечать "возвращение звёзд цыганской песни в Первопрестольную", как вычурно выразился капитан Толчанинов. А вторая новость грянула через три дня, ранним утром, когда спящую Живодёрку разбудили истошные вопли. Те, кого эти крики подняли с постели и погнали к окнам, могли увидеть, как вниз по улице несётся босой, с вытаращенными глазами, в сползающих портках, в расстёгнутой рубахе, с картузом на затылке Илюшка Смоляков.

"Пожар, что ли, чяво?" - окликали его.

"Ура-а-а!" - орал в ответ Илюшка. - "Ура-а! Сестра вернулась! Дашка приехала! С мужем! С дитями! И видит! Видит! Види-и-ит! Ура-а!" После Илюшкиного галопа по Живодёрке не прошло и часа, а уже вся улица, кое-как одетая, заспанная, но распираемая любопытством, стояла у Большого дома. Внутри дома поместились только цыгане постарше и посолиднее:

молодёжь и женщины толпились у забора, заглядывали в окна, дети облепили вётлы, как весенние грачи. Всем хотелось посмотреть на Дашку Смолякову, слепую дочь Насти, пропавшую невесть куда шесть лет назад. На Дашку, с которой, по словам ошалевшей от радости родни, случилось небывалое чудо, достойное внимания Синода и Московской академии наук.

Время от времени из Большого дома появлялся кто-то из цыган, и стоящие снаружи накидывались на него с вопросами:

– Ну, что, что, что?!

– Вправду видит! - Вышедший цыган в полной растерянности скрёб затылок, разводил руками. - Вот, ромалэ, родился и крестился, а такого и помыслить не мог! И отец мой не мог! И дед… Эта девочка смотрит на меня и говорит:

"Здравствуй, дядя Петя!" И откуда знает, что я - это я, ежели первый раз видит, а?

– Может, обман какой? - сомневались цыганки и с удвоенной силой наседали на окна.

Все ставни в Большом доме были распахнуты, несмотря на утренний холодок, настежь, и любопытствующие могли видеть большую нижнюю залу, забитую людьми, плачущую навзрыд Настю, утешающую её Илону, совершенно ошарашенного Митро, Яшку Дмитриева, довольно скалящего зубы, и Дашку. Дашку, которая сидела на полу, в ногах матери, в окружении всех шести братьев, улыбалась, оглядывалась по сторонам, и её тёмные, большие, чуть раскосые глаза с голубоватыми белками переходили с одного удивлённого лица на другое.

– А меня узнаешь, девочка? А меня помнишь? А про нас не забыла? Я тётя Стеша! Я Глафира Андреевна! Я Федька Пхагирдо! - тормошили её со всех сторон.

Дашка кивала, улыбалась, здоровалась со всеми. Иногда, озадаченно хмурясь, просила поздороваться погромче - и сразу же вспыхивала смущённой улыбкой и безошибочно называла имя говорившего, поясняя:

– Я по голосу всё хорошо помню.

После каждого узнавания на неё накидывались с объятиями и поцелуями, в сотый раз требовали рассказать, как всё было, но рассказывала Дашка неохотно. Собственно, весь рассказ сводился к фразе:

– Испугалась сильно, вот и всё.

После этих слов Дашка косилась на мужа, Яшка кивал в подтверждение, хотя выглядел несколько смущённым, но никто из цыган не обращал на это внимания: все были слишком удивлены и рады.

До темноты дом был полон народу, и гости разошлись уже далеко за полночь. В большой зале за круглым столом осталась лишь близкая родня, и Митро, целый день выжидавший случая, наконец-то сумел отозвать сына в сторону:

– Выйдем, чяворо, поговорим.

Яшка потемнел, но послушался. Жена кинула на него тревожный взгляд, он, обернувшись от двери, успокоил её улыбкой и не заметил, что так же тревожно, почти со страхом, смотрит ему вслед сидящая рядом с Дашкой Настя.

Вдвоём с отцом они вышли на двор. Было темным-темно, звёзды пестрили небо, время от времени одна из них срывалась, чертила яркий, голубоватый след по фиолетовому полю и падала за заставу: близился август, время звёздных дождей. Ночь была тёплой, из сада пахло созревающими яблоками, мятой. На заборе лежала падающая из окна дома полоса света.

– Ну что, чяворо, сейчас мне тебя выпороть али субботы дождаться? – задумчиво спросил Митро, глядя на эту полосу.

– Сегодня суббота, - проворчал Яшка. - За что хоть?

– Не за что?! - вскинулся Митро. Но тут же испуганно оглянулся на полуоткрытое окно, заговорил тише: - Ты хоть думал, сукин сын, что тут с нами со всеми было?! Мать едва-едва живой осталась, в один день поседела! Все шесть лет по ночам в подушку плакала! Хоть бы слово кому сказал, тут все цыгане на ушах стояли! Куда, куда вы с Маргиткой делись, хоть сейчас можешь мне сказать?! И какого чёрта вовсе?..

– Скажу, - сдержанно ответил Яшка. - Только от дома подальше отойдём.

Митро молча шагнул с крыльца. Когда освещённый дом скрылся за густыми, влажными от росы ветвями сада и вокруг слышалось лишь отчётливое стрекотание ночных кузнечиков, Яшка вполголоса, не спеша начал говорить.

Митро слушал не перебивая. В темноте сада не было видно лиц обоих, и лишь поблёскивали белки глаз Митро, пристально смотрящего на сына.

– Значит, с вами жила… - медленно выговорил он, когда Яшка умолк. - Где же она сейчас? Как ты смел без сестры вернуться?

– Она уехала.

– С кем?

– С одним цыганом, из местных. Замуж вышла.

– Ну, хорошо… - Митро шумно вздохнул, сорвал лист яблони, сунул черенок в рот. Невнятно спросил: - А кто её испортил, ты, конечно, не знаешь?

– Знаю, - помедлив, отозвался Яшка. - Но что сейчас-то, дадо? Столько лет прошло…

– Отвечай, паршивец!

– Ну, Сенька Паровоз…

– Чего?! Этот жулик хитрованский? Да брешешь ты мне, что ли? Забожись!

Яшка молчал. Несколько минут тишину в тёмном саду нарушал лишь стрекот кузнечиков. В доме скрипнули ставни, голос Дашки обеспокоенно позвал: "Яша! Дмитрий Трофимыч!", но ни отец, ни сын не отозвались, и окно закрылось. Митро пришлось около минуты смотреть на Яшку в упор, прежде чем тот сумрачно, не поднимая головы, сказал:

– Божиться не буду.

– Врал, стало быть… - голос Митро потяжелел.

– Нет. Но и поклясться не могу. - Яшка взошёл на крыльцо дома, обернулся к отцу. Медленно, словно раздумывая над каждым словом, выговорил: - Пока я ей нужен был, я её не бросал. Вот на этом икону тебе поцелую. А сейчас она и сама управится. Не беспокойся, она замужем, хорошо жить будет.

– Скажи, а жена твоя… - Митро умолк на полуслове, но Яшка догадался:

– Она никому ничего не скажет. Слово даю.

Митро не спеша поднялся на крыльцо. Подтолкнул Яшку впереди себя в открытую дверь и ненадолго задержал руку на его плече.