Страница 236 из 268
– Посмотрите на него - отворачивается! Ой, паскудное ваше племя, Илья!
– Ладно, замолчи.
– А что - вру?!
Он не ответил. Роза вытерла лицо рукавом, запрокинула голову, глядя на солнце. Затем подняла на плечо корзину с бычками побольше и объявила:
– Я в город. Уже поздно, и так по бросовой цене рыбу сдам. Всё утро коту под хвост пошло… Из-за тебя всё!
– Мелочь стухнет, - сказал Илья, глядя на вторую корзину.
– Стухнет, - согласилась Роза. - Если к Лазарю не отнесёшь.
– Я не нанимался.
– Ну и леший с вами. Мне некогда.
Сказала - и ушла. Стоя у лодки, Илья несколько минут провожал глазами её удаляющуюся синюю юбку. Затем посмотрел на корзину с бычками.
Внезапно рассердившись, пнул её ногой. Посмотрел на то, как чёрные рыбки беспомощно бьются на мокром, выглаженном волнами песке, выругался, быстро, одного за другим, покидал бычков в море, швырнул корзину в шаланду и, поглядывая на солнце, зашагал в сторону Одессы.
*****
На Староконном рынке ударила в нос привычная, знакомая, любимая вонь. Пахло навозом, прелым овсом, кислыми рогожами, конским и человеческим потом. Под палящим солнцем оглушительно вопили, спорили, торговались, били друг друга по рукам покупатели и продавцы. Кричали, отчаянно крестились русские барышники и хохлы. Дико вопили, скаля зубы и хлопая кнутами, цыгане. Певуче и важно переговаривались чёрные молдаване в грязных белых рубахах и высоких шапках. Визжали пронзительными голосами татары. Тише всех вели себя лошади: степные неуки, крестьянские рабочие савраски, солидные тяжеловозы, породистые бессарабские и донские жеребцы. Они стояли в рядах спокойно, жевали овес из подвешенных на морды торб, позволяли вездесущим цыганам раскрывать себе пасть и влезать туда чуть не с головой, выворачивать кулаком язык и лазить под животом. Над всем этим роился жужжащий выводок мух и слепней. Жёлтая раскалённая пыль под ногами лошадей была перемешана с овсом, соломой и навозом. Илье всё это было давно знакомо, он любил сутолоку, суету и запах конных базаров, чувствовал себя здесь как рыба в воде и знал - так будет всегда. Так же, как и все, ругаясь, крича и размахивая кнутом, он неторопливо продвигался сквозь потную, пёструю, грязную толпу. Перед глазами проплывали меланхоличные лошадиные морды, воспалённые, мокрые от пота лица, мешки, телеги, задранные оглобли, арбы с огромными колёсами. Наконец ряды кончились, и впереди замелькал табор татар, прибывших этой ночью из буджакских степей.
Татар было немного. Человек десять в засаленных халатах, с грязными малахаями на бритых головах сидели и лежали прямо на солнце, подставив горячим лучам плоские узкоглазые лица. Поодаль стояли спутанные кони – дикие, невысокие, лохматые, с мелькающими в углах глаз белками, все как один бурые, со свисающими почти до земли гривами. Вокруг толпился любопытный народ, люди разглядывали неподвижных, как статуи, татар, смеялись, что-то спрашивали, но широкоскулые изваяния не удостаивали базарную публику даже поворота головы: у татар здесь были свои покупатели.
Илья в последний раз раздвинул плечом толпу, подошёл к татарскому становищу и сразу же с величайшей досадой увидел, что всё-таки опоздал.
Перед низеньким, кривоногим, пузатым, невозмутимым, как каменный идол, Малаем уже стоял барышник с Ближних Мельниц, одноглазый Остап. До Ильи донёсся привычный рыночный разговор на смеси русского, цыганского и татарского языков, бывшей в ходу на любом южном конном базаре.
Илья в последний раз раздвинул плечом толпу, подошёл к татарскому становищу и сразу же с величайшей досадой увидел, что всё-таки опоздал.
Перед низеньким, кривоногим, пузатым, невозмутимым, как каменный идол, Малаем уже стоял барышник с Ближних Мельниц, одноглазый Остап. До Ильи донёсся привычный рыночный разговор на смеси русского, цыганского и татарского языков, бывшей в ходу на любом южном конном базаре.
– Экиз[152]? - навязывал весь свой табун Малай
– Юк[153], це много, - хмурил коричневый лоб Остап. - Жирмас[154]. Шай биш ай панджь[155].
– Якши[156], - ухмылялся татарин. - Биш[157] надо.
– За всех? - нагло интересовался Остап.
– За одну, - так же нагло отвечал Малай.
– Аллаха-то своего слякайся, морда косоглазая, шайтан!
– Сам морда. Сам шайтан. Не годится - ходи мала-мала к цыганин…
С ходу учуяв, что возможности его не до конца упущены, Илья вклинился в разговор:
– Гей, Малай, салам алейкум, будь здоров!
– Алейкум салам, - лениво и важно ответил татарин, едва взглянув на Илью щёлочками глаз. Выплюнул в пыль зелёную жвачку, почесал живот под халатом. - Твоя ещё живой, Илья?
– Живой моя, живой, - без улыбки подтвердил Илья. - А ты что, уж и обрадовался? Сам слово давал, а уже другому продаёшь?
– Малай слово помнит. - татарин задрал лоснящееся лицо к небу, ища белый диск солнца. - Твоя бы ещё завтра пришла… Где была? Вот Остап биш рубли даёт…
– Двадцать пять. - не взглянув на коновала, объявил Илья. Он уже понял, что сделка не будет такой удачной, как он рассчитывал, но лучше было переплатить, чем допустить, чтобы весь косяк ушёл к одноглазому чёрту.
Последний, однако, тоже не собирался упускать своего.
– Эй, Малай, я не вчувсь, що це за втрученье такое? Зговорылысь вже, а ты, бусурман… Илья, що встромляешься? Не твой товар, не твой продавец!
Илья набрал побольше воздуху в грудь.
– Это кто не мой продавец? Это Малай не мой продавец?! Да ты ещё у своей матери не завёлся, а мы с ним уже торговали! Он мне этих невестушек ещё весной обещал! Ну, Малай, скажи ему! Дуй шела[158] за всех хочешь?!
Широкое лицо Малая было непроницаемым, как медная сковородка. Он вернулся к лошадям, сел, подвернув под себя кривые ноги, прямо в пыль, сунул в рот новый кусок зелёной жвачки и невнятно, протяжно сказал:
– Не хочу.
– Шэл жирмас[159]? - накинул Остап.
– Моя не продаст.
– Шэл экиз[160], шайтан с тобой, и магарыч с меня! - уговаривал Илья.
– Юк.
– Ну, что ж ты за холера за такая, Малай! - хором завопили Илья и Остап. - Ты на них посмотри, их ещё объезжать и объезжать, на что они сейчас-то годятся?!
– Совесть поимей! Ведь не день знакомы, кто тебе здесь больше даст?!
– И що за скотына упрямая, хужей рокив своих… Ладно! Всё! Зговорыл!
Двести шестьдесят за всех, и больше ни гроша!
– Дуй шэла[161]дам! Детей моих по миру пустишь, чугунок с глазами!
– Твоя детей нет,- ехидно напомнил Илье Малай.- Дуй шэла ай жирмас[162] за всех.
– Кровохлёб ты, Малай!
– Сам.
– Аллаха на тебя нет!
– Есть. Твоя возьмёт, или ему продаст Малай?
Илья тяжело вздохнул. С ненавистью посмотрел на взъерошенного, ещё не сдавшегося Остапа, на косматых степняков, на медно-смуглое, бесстрастное лицо Малая, на его бритую грязную голову и… согласился.
– Только ты пусти посмотреть, а то знаю я вас, нехристей.
– Смотри.
Малай не спеша поднялся, отошёл в сторону. Остап возмущённо заматерился, но Илья, не слушая его, шагнул к завизжавшим при виде чужого неукам, на ходу наматывая на руку лоскут кожи (степняки кусались, как собаки). И в это время сзади, из торговых рядов, донёсся знакомый возмущённый голос:
– Ион, ты ослеп?! Ей же сто лет скоро! Ты что же делаешь, татарская морда, что же ты делаешь? Кого ты продаёшь? Ах, не понимаешь?! Иблис тебя раздери!
Илья опустил руку, повернулся. Повернулись и Малай с Остапом, и татары повставали с земли и повытягивали шеи, стараясь рассмотреть обладательницу пронзительного голоса. Чуть поодаль, у высокой арбы, завешенной верблюжьим войлоком, стоял хорошо знакомый Илье, кряжистый, широкоплечий, немолодой молдаванин Ион. Ион тоже жил в рыбачьем посёлке, обладал разваливающейся глиняной мазанкой, семьёй из шестнадцати человек, четырьмя коровами, небольшой сыроварней и сивой кобылой Фрумкой, которая неделю назад на двадцать шестом году жизни благополучно издохла. Для Иона кончина Фрумки была настоящей катастрофой: вся огромная семья жила на доход от продажи сыра и молока.