Страница 193 из 268
Певица, сдержанно улыбаясь, раскланялась. Несколько поклонников подошли было с цветами, но их оттеснил сутулый человек лет сорока в измятом гороховом сюртуке с брюзгливо изогнутым ртом и проплешиной в седых вьющихся волосах.
– А, Владислав Чеславыч, добрый вечер! - с улыбкой поприветствовала его Настя. - Что-то давно вас видно не было, не хворали?
– Дела, Настасья Яковлевна, всё дела… Издательство требует рукопись, день-деньской корплю над бумажками… Пришёл к вам с великой просьбой.
Вот, не откажетесь ли взглянуть?
Настя приняла свёрнутый лист бумаги, взглянула на мужчину вопросительно. Тот пояснил:
– Текст нового романса. Окажите милость, взгляните на досуге. Если пустяк и пошлость - так и скажите, я ваш старый поклонник и не обижусь. А если, чем чёрт не шутит, не совсем дурно, то…
– У вас совсем дурно не бывает. - Настя улыбнулась, пряча бумагу в рукав. - Непременно взгляну завтра и Митро покажу. Он на вас до сих пор за "Сломанную розу" не намолится, второй сезон на бис поёт.
Митро, следивший за разговором, сделал сестре чуть заметный знак:
долго беседовать во время выступлений не полагалось. Настя, извинившись, вернулась к хору и села на своё место. Цыгане запели весёлую "По улице мостовой". Владислав Чеславович вернулся к столику в дальнем углу, за которым дожидался, нетерпеливо вертя в пальцах вилку, юноша-брюнет с болезненным худым лицом.
– Приняла?! - выпалил он, едва Владислав Чеславович уселся за стол.
– Разумеется, - усмехнулся тот. - Только не обольщайся, друг мой. Настасья Яковлевна с первого взгляда поймёт, что текст романса - не мой. Как бы мне ещё не пришлось виниться перед ней за этот обман… Но ты не беспокойся, романс более чем сносный. Если Настя согласится принять его к исполнению, ты загремишь на всю Москву. Лично меня смущает лишь строчка "И бешеный разлом испорченной души". Прямо-таки разит декадентством, причём пошленьким, а поэзия романса требует…
– Какая всё же непостижимая женщина, Заволоцкий, не правда ли? - торопливо перебил его молодой человек, устремив взгляд на сидящую среди цыганок Настю. - Я понимаю, почему по ней до сих пор сходят с ума. От неё так и веет загадкой, тайной древних степей, беззвёздными ночами…
– Вот это Брюсов вас всех испортил, - со вкусом отпивая из бокала портвейн, убеждённо сказал Заволоцкий. - Все эти степные тайны и беззвёздные ночи – досужая выдумка наших стихотворцев. "Сливаются бледные тени, видения ночи беззвёздной, и молча над сумрачной бездной качаются наши ступени…" Тьфу! Я чуть не умер, когда прочел, а ведь это было пять лет назад! То, что печатается сейчас, ещё хуже.
– Ёрничаете, как всегда! - обиженно сказал молодой человек, но Заволоцкий лишь отмахнулся и мечтательно произнёс:
– А вот поверь мне, Костя, что жизнь этой цыганки достойна того, чтобы её описывали Пушкин, Тургенев, Толстой… Молодой Толстой, разумеется, а не нынешний слабоумец с его насквозь фальшивым "Воскресением"… И не спорь! Вы по молодости ещё не способны этого понять, а вот погоди, улягутся щенячьи восторги перед яснополянским старцем, вот тогда и…
– Вы хотели рассказать о Настасье Яковлевне, - робко напомнил Костя.
– А? Да… Видел бы ты её в молодые годы, мой милый! Я знавал её шестнадцатилетней, и по ней ещё тогда сходила с ума вся Москва! Некий князь даже, потеряв голову, звал под венец, но судьба решила иначе. Настя сбежала в табор за женихом.
– Её муж - таборный цыган?! - поразился юноша.- Вот никогда не поверил бы!
– Бывший… Бывший муж, мой милый. Кстати, история с мужем - тоже сплошная неясность. - Заволоцкий задумался. - Илью ведь я тоже имел честь знать. Колоритнейший был образец, признаться, вылитый Князь тьмы!
Совершенно таборная душа, лошадник, кажется, даже конокрад, невесть каким ветром занесённый в хор… Но пел, кромешник этакий, божественно!
В своём роде не хуже самой Насти, редкой красоты тенор, почти итальянской школы бельканто, московские ценители просто разум теряли! Настя тоже не устояла. Да-с. Роковая была любовь и несчастная…
– Он посмел её бросить?!
– Ну-у, не знаю, кто там кого бросил. Они прожили вместе много лет, кочевали с табором, а лет шесть назад снова объявились в Златоглавой. С выводком детей, разумеется. А потом что-то произошло, и вот вам пожалуйста – Настасья Яковлевна осталась со всеми детьми в Москве, в хоре, а Илью как ветром сдуло. И уже сколько времени о нём ни слуху ни духу.
– Что-то произошло… - задумчиво повторил Костя. - Странно это, право.
Неужели он нашёл женщину лучше? Трудно поверить.
– Мне тоже, но… Вообще, очень туманная история. Цыгане, я думаю, что-то знают, но этот народ не любит выносить сор из избы. Я имел нахальство несколько раз заговаривать с Настасьей Яковлевной о её супруге - и был очень вежливо, даже с почтением, поставлен на место… Впрочем, Настя несчастной ни минуты не выглядела. Вернувшись, тут же запела "Записку", "Розы в хрустале" - и снова стала первой солисткой! И заметь, даже эти ужасные шрамы ей не помеха! Стоит запеть - и снова красавица, снова богиня…
– А откуда у неё шрамы?
– Печать таборной жизни… Я про эти отметины много слышал, но всё, по-моему, враньё. То ли Илья резанул её из ревности, то ли разнимала она какую-то драку… Не знаю. Эта женщина полна загадок. Так что бросай своё декадентство с бешеными и испорченными душами и пиши роман об известнейшей московской певице. Если хочешь, я тебя ей представлю.
– О, это было бы чудесно! - вспыхнул Костя. - Но… если Настасья Яковлевна не была откровенна с вами, старинным другом…
– Разумеется, и тебе ничего не расскажет, - усмехнулся Заволоцкий. - Да это и не надобно. Романтических подробностей ты великолепно навыдумываешь и сам. Вот ведь тоже парадокс - кто бы ни взялся писать о цыганах, всё выходят африканские страсти, начиная с Пушкина и кончая этим, как бишь его… Пешковым? Впрочем, он теперь, кажется, Горький. Не поверишь, я читал его нашумевшего "Макара Чудру" и бранился, как извозчик в участке!
А ведь нет на свете менее расположенного к романтизму народа, чем цыгане.
Они, мой друг, весьма практичны, расчётливы, любят деньги и - земные люди до мозга костей.
– Но если это так… - медленно начал молодой человек.
– Тогда не о чем и писать, верно? - с улыбкой закончил Заволоцкий. - Возможно… Да, лишь одно я знавал исключение из этого корыстного племени – Настасья Яковлевна. Была и есть гордячка. Ручаюсь, с какой бы красоткой ни сбежал её муж, - он остался в проигрыше.
Хор закончил выступление и встал. Цыган провожали аплодисментами, восторженными возгласами. Насте поднесли четыре корзины цветов, и она попросила полового отнести их в артистическую. У неё одной из всего хора была отдельная комната для отдыха, и Настя скрылась туда, вежливо, но твёрдо оставив толпу поклонников за дверью.
Оказавшись одна, примадонна хора аккуратно положила на спинку стула шаль, смахнула с лица выбившуюся из причёски прядь волос, опустилась на табурет возле старого потускневшего зеркала. Долго сидела молча, склонив голову на руки и, казалось, задумавшись. В такой позе её и застал вошедший Митро. Некоторое время он колебался, стоя в дверях и думая - не уйти ли, но в конце концов негромко окликнул:
– Настька…
– Ну? - не поворачивая головы, спросила она. Митро подошёл, встал за спиной сестры. Помедлив, положил ладонь на её локоть.
– Ну, что ты?
– Ничего, - помолчав, сказала Настя. - Знаешь ведь, не люблю эту "Записку" петь. И нот моих нет, и слова глупые.
– Глупые не глупые, а господам нравится… Там князь Сбежнев к тебе просится.
– Сергей Александрович?! - Настя обернулась с улыбкой. С груди её, отколовшись, упала на пол бриллиантовая брошь, но Настя не заметила этого, и украшение поднял Митро.
– А почему он сюда приехал? Поди скажи, пусть на Живодёрку к нам едет, я сейчас на извозчика - и домой, там и поговорим… Бог мой, я его полгода не видала!