Страница 177 из 268
– Не ехали бы, барыня… - грустно говорила Маша, воюя со шнурками корсета. - Всё едино без толку, его, может, и нету тамотка, а вы по дождю понесётеся… Куда лучше дома ждать. Мишеньке с Наташей сказку сами расскажете, а то им мои не нравятся…
– Нет… Нет. Не беспокойся, я быстро вернусь. Может, его и в самом деле там нет.
Хор в ресторане запел плясовую, и Данка невольно повела плечами.
– "Ах, дождь будет, да мороз будет…" - вполголоса, чтобы подбодрить себя, напела она, но голос дрогнул и сорвался. Несколько извозчиков изумлённо обернулись на неё. Данка ответила им сердитым взглядом, опустила вуаль, крепче стянула облепившую плечи мантилью и быстро зашагала к сияющему подъезду "Яра". Она сильно промокла, но холода не чувствовала и лишь время от времени вздрагивала от нервного возбуждения.
За стеклянными дверями высилась внушительная фигура швейцара. Увидев быстро идущую по освещённой дорожке женщину, он выплыл на крыльцо.
– Извиняемся, барыня, - всё занято.
– Не узнал, Северьяныч? - спросила Данка, одной рукой откидывая вуаль, а другой вкладывая в ладонь швейцара заготовленный рубль.
– Охти… Дарья Степановна? - радостно загудел тот. - Сколько лет-то, а? Вас и не признать!
– Что, Северьяныч, постарела? - через силу улыбнулась она.
– Господь с вами! По мне, так ещё лучше стали! То воронёнком скакали, не в обиду будь сказано, а теперь в тело вошли, обфигурились… Одно слово – форменный шарман!
– Ну, спасибо, утешил… Мой Навроцкий здесь?
– Пришли, как же, пришли, ужин заказали… - Швейцар вдруг нахмурился. – А вы что же - дебоширить приехали? Так мне и рубля вашего не надо, не пущу!
Мне, чай, место дорого. И заведение здесь не такое, сами знаете…
– Не бойся. Шума не будет, - успокоила швейцара Данка. Тот колебался, и она мрачно предупредила: - Не впустишь - подниму камень и все стёкла перебью!
– С вас станется, - проворчал Северьяныч. Подумал и посторонился. – Смотрите - обещали…
– Не волнуйся… - Последние слова Данка выкрикнула уже из-за дверей.
Большой зал был полон народу. Белели накрахмаленные скатерти, в натёртом паркете отражались блики свечей, искрился хрусталь и бриллианты дам, хлопали пробки шампанского, бесшумно носились официанты.
Цыганский хор, сидящий полукругом, негромко тянул "Не вечернюю".
Данка знала, что через столько лет её здесь вряд ли кто узнает, но на всякий случай опустила вуаль и уверенной походкой пошла по проходу.
Ей повезло: искать Навроцкого долго не пришлось. Он сидел за столиком почти прямо перед хором, негромко разговаривал о чём-то со своей спутницей, которую Данка видела со спины. Она знала, что Казимир будет не один, но боль в сердце сразу усилилась, и Данка невольно поморщилась.
Подавив желание зажать саднящую грудь рукой, она начала торопливо пробираться между столиками.
Казимир увидел её сразу, и Данка не смогла сдержать усмешку, заметив, как дёрнулось от страха его лицо. Он неловко приподнялся из-за стола, что-то сказал, но хор цыган грянул "Тройку", и слова Навроцкого утонули в двух десятках сильных голосов. Нервная дрожь, охватившая Данку, сделалась сильней, ей стало жарко, и она сбросила мантилью прямо на пол. Из-за соседних столиков посмотрели удивлённо, но Данка и глазом не повела.
– Добрый вечер, Казимир! - весело сказала она, подходя к столику и опираясь на скатерть обеими руками. В ушах шумело, собственный голос слышался будто со стороны, и чтобы скрыть, как трясутся руки, Данка изо всех сил стиснула скатерть.
– К… к… к-кто вы такая? - От растерянности в голосе Навроцкого усилился польский акцент. В его глазах было такое смятение, какого Данка не видала никогда. - Кто вы, пани? Я… Я вас не знаю!
– Казимир, ты что, с ума сошёл? - участливо поинтересовалась она, обходя стол. В конце концов, не на него посмотреть она пришла. - Что же ты нас не представишь друг другу? Это же неприлично, друг мой!
Данка села на свободный стул, откинула вуаль и жадно уставилась в лицо женщины напротив. Через несколько мгновений напряжённого всматривания брови Данки поползли вверх. Она громко, на весь ресторан, сказала:
– Святы господи! Ой! - всплеснула руками и, откинувшись на спинку стула, залилась безудержным хохотом.
Купчиха Заворотникова лишь потрясённо открывала и закрывала рот. С её тронутого по лбу и подбородку прыщами лица смотрели на смеющуюся Данку круглые, голубые, с редкими ресницами глаза. Соломенные кудельки у висков чуть подрагивали, короткие, красные пальцы испуганно сжимали и отпускали край крахмальной салфетки.
– Святы господи… Дэвла баро, дадорэ мирэ-э-э[129]… - заливалась Данка, вытирая вуалью выступившие слёзы. - Казимир, воля твоя, ты рехнулся! А я-то, дура… я-то с ума схожу, ночей не сплю, думаю - кто такая? Вдова? Меня моложе? А это же… Казимир, яхонтовый ты мой, да ты на что польстился? Вот на эти лупетки? На эту сковородку с глазами?! Господи-и-и…
– Подите прочь! - бледнея от гнева, закричал Навроцкий. - Я вас не знаю!
Душа моя, это же какая-то сумасшедшая…
– Что?! Казимир! Это мне прочь идти? Меня ты не знаешь? - сквозь приступ хриплого хохота спрашивала Данка. - Это я тебе сумасшедшая? А была коханая[130], была бесценная… Да ты что, пьяным напился, что ли, сокол мой? Проснись, пробудись! Посмотри на это чучело гороховое! Да я в сто лет лучше буду!
Из-за других столиков глядели во все глаза; кое-кто даже развернул свой стул, чтобы лучше видеть безудержно смеющуюся женщину с полураспустившейся причёской, в насквозь мокром платье, с которого на паркет уже натекла лужа, неподвижно застывшего кавалера с бледным и злым лицом и отвисшую нижнюю губу купеческой вдовы. Двое официантов уже энергично пробирались между столиками к месту происшествия.
– Пошла во-о-он!!! - вдруг истошно заголосила Заворотникова. Её круглое лицо покраснело, пальцы рванули салфетку.
Смех Данки прекратился, как отхваченный ножом.
– Что?.. - вскочила она с места, уткнула кулаки в бока, тряхнула головой.
Из причёски на паркет посыпались шпильки, и копна освобождённых вьющихся волос, метнувшись по спине Данки, упала ниже колен. За соседним столиком кто-то восхищённо присвистнул. Данка наклонилась над скатертью, приблизила к купеческой вдове тёмное, мокрое от слёз лицо, и Заворотникова захлебнулась на полуслове.
– Ах ты, моя бедная… - нараспев, чуть ли не ласково проговорила Данка, и её длинные глаза сузились ещё больше. - Ах ты, моя разнесчастная… Я-то, глупая, кислоты в лавке взяла, хотела тебя красоты лишить. А тут, гляжу, и лишать-то нечего… Но в больничке ты у меня, убогонькая, всё едино належишься! Я тебе покажу, шалава, как от двоих детей мужа забирать! Прощайся с личиком, родная!
Данка схватила бутылку вина, ударила ею о край стола, красные брызги веером разлетелись по скатерти и паркету.
– Кро-о-овь! - истерически заверещала какая-то дама.
Несколько мужчин бросились к Данке, но та, оскалив зубы, грозно завопила:
– Прочь, проклятые, жилы порву! - Оттолкнула в грудь подоспевшего официанта и взмахнула осколком горлышка.
За столиками послышались крики, завизжали женщины, вдова Заворотникова, пронзительно голося, повалилась под стол, со съехавшей скатерти посыпались вилки, ножи и бокалы, кто-то затушил ботинком упавшую свечу, кто-то уже во всё горло звал полицию… Но тут пришёл в себя Навроцкий, схватил рычащую, бешено выдирающуюся и плюющуюся Данку за локти и поволок прочь из зала. В дверях она лишилась сознания, и Навроцкому пришлось подхватить её на руки. К счастью, в суматохе их никто не преследовал.
На тёмной улице, под дождём, причитающий и поминутно оглядывающийся на стеклянные двери швейцар Северьяныч помог погрузить Данку в экипаж. Навроцкий сел рядом. Голубой свет фонаря упал на его неподвижное лицо.
– На Воздвиженку! - отрывисто велел он, и пролётка, мокро чавкнув по грязи колёсами, покатилась в темноту парка.