Дорогой длинною

– Ничего не зря. И потом, Дашку ничему не научишь, пока сама не захочет. Упрямая. Вся в тебя.

Илья усмехнулся. Притянул к себе Настю, погладил её рассыпающиеся, блестящие в свете лампы волосы, встал.

– Куда ты?

– Воды попить. Ложись, сейчас приду.

В сенях было темным-темно. Отыскав на ощупь ведро и висящий на гвозде ковш, Илья долго глотал холодную, пахнущую сырым деревом воду, затем умылся из пригоршни. Медленно, стараясь не опрокинуть что-нибудь, пошёл к лестнице. И, вздрогнув, остановился, когда из темноты кто-то тихо окликнул его:

– Смоляко…

– Ну, что тебе? - помедлив, буркнул он.

– Илюха, обиделся, что ли?

Он промолчал.

– Смоляко, я же не хотел… Я же с утра ещё лыка не вязал, в глазах всё зелено было… Илья, ну чтоб мой язык отсох, ей-богу! - Кузьма подошёл вплотную. - По глупости всё, не серчай уж…

Илья усмехнулся в темноте.

– Ладно… леший с тобой. Ты мне, босяк, всё-таки родня. Где ты там, не вижу?

– Да здеся я… Пролазь на кухню, только кадку не свороти в потёмках.

Воблы хочешь?

Они проговорили до утра, разодрав пополам твёрдого, как булыжник, леща и выпив целый жбан пива, найденный за печью. А на рассвете, когда первые лучи переползли через подоконник, Варька нашла их обоих спящими врастяжку на полу в кухне. Илья пристроил вместо подушки старый валенок, Кузьма улёгся головой прямо на животе друга. От храпа качались занавески и жалобно дребезжали стоящие на столе стаканы. Варька улыбнулась, перекрестила обоих и на цыпочках вернулась в сени.

Глава 4

В июне на Москву неожиданно свалилась жара - да такая, что дивились даже старожилы. Едва распустившиеся липы и клёны на бульварах пожухли, роскошная сирень в купеческих садах торчала засохшими коричневыми вениками, лужи исчезли без следа, и улицы покрылись серой пылью, в которой, свесив на сторону языки, валялись одуревшие собаки. Город словно вымер: те, кто побогаче, уехали на дачи, беднота сидела по домам, обезлюдела даже Конная площадь. Только Сухаревский рынок продолжал жизнерадостно орать под жгучим июньским солнцем.

– Дядя, продаёшь порты?

– Продаю.

– Скольки?

– Два.

– Отдавай за полтинник!

– Сгинь, нечисть!

– Нет, люди добрые, слыхали вы - два рубля! Да они и одного не стоят! Ты, борода, сам взгляни, что продаёшь, - штаны или решето?!

– Два.

– Да что ж это такое, святы господи? Ты в своём уме, борода? За эту рванину с собачьей свадьбы - два рубля? На Хитровке такую же рухлядь за гривенник купить можно, ещё и уговаривать будут!

– Вот там, цыганская морда, и покупай.

– Ах, так?! Ну, борода, сам себе несчастья ищешь! Вот скажи, откель мне знать, где ты эти штаны взял? Может, ты их вовсе украл, а?

– Что ты! Что ты! Бога побойся, цыган, вот те крест святой…

– Украл, украл - по роже вижу! Меня не проведёшь, небось! Надо бы околоточного свистнуть, Илюха, а?

– Да што ты, цыган! Сдурел али как? Свои собственные порты, ей-же богу!

На пропой души продаю!

– Врёшь, хапаные штаны! Отдавай за полтину, не то будочника приведу!

– Кузьма! Да угомонись ты! - Илья еле оторвал друга от перепуганного мужичка с перелицованными штанами. - Далось тебе это рваньё, на что оно тебе?

– Да что ж ты в мою коммерцию лезешь?! - взвился Кузьма, с сожалением провожая глазами убегающего сквозь толпу мужика. - Ещё бы минуту - и он бы за полтину отдал! Вот где я теперь второго такого лаптя искать стану, а?

За семнадцать лет на Сухаревке почти ничего не изменилось - всё так же под стенами старой башни сидели торговцы всевозможным хламом, бабы с квасом, бульонкой и пирогами, бродячие брадобреи, сапожники и портные.

Полуголые мальчишки-нищие носились в толпе, выпрашивая милостыню, воры-карманники виртуозно делали свою работу, и над всем этим висело жёлтое облако летней пыли.

Илье вовсе не хотелось тащиться по жаре на Сухаревку. Но Митро, у которого сегодня были какие-то дела на ипподроме, попросил его не спускать глаз с Кузьмы: "Не сегодня-завтра запьёт, я уж вижу!" Митро был прав: едва проснувшись, Кузьма начал искать, у кого бы занять денег. Но цыгане, которым Митро под страхом убийства запретил одалживать "этому голоштаннику", все как один отвечали: "Самому бы кто дал, морэ". В конце концов Кузьма вывернулся из дома со свёрнутой рубахой под мышкой, и Илья едва успел выбежать за ним:

– Ты куда?

– На Сухаревку.

– Зачем?

Кузьма посмотрел на него в упор. Спокойно сказал:

– Денег нет, а выпить хочется.

Эта откровенность обезоружила Илью, и он, мысленно уже представляя себе лицо Митро, сумел только проворчать:

– И я с тобой, что ли…

Кузьма не возражал. Едва оказавшись у стен Сухаревой башни, он развил бешеную деятельность, привязавшись со своей рубахой к длинному сгорбленному мастеровому с испитым лицом:

– Эй, золотая рота, бери рубашку за три гривны! Что рыло воротишь? Не на клею продаю, новая почти, с Троицы и семи дней не проносил, вот только по вороту малость вылезло, так баба твоя вмиг залатает… А вот выражаться будьте осторожны, я и сам пошлю куда пожелаете! Берёшь али нет, висельник? Очень даже твоей личности соответствует, тебе так и дома скажут! Бери, дело говорю, дешевле на всей Сухаревке не сыщешь!

Через четверть часа отчаянного торга Кузьма получил от вконец ошалевшего мастерового тридцать копеек, в мгновение ока купил в другом конце развала у старьёвщика-татарина потерявшую всякий вид чуйку, через полчаса продал её у башни рябой тётке за полтинник и, потряхивая "наваренной" мелочью в кулаке, устремился к злополучному мужичонке со штанами. Но тут уже Илья пришёл в себя и насильно увёл его от места "коммерции".

Мимо прошла баба с лотком пирогов на голове. Кузьма на ходу подцепил один, сунул в рот. Провожая глазами уплывающий лоток, задумчиво сказал:

– Слушай, Илюха, отвязался б ты от меня. Думаешь, если выпить захочу, так ты меня удержишь? Мне ведь не пятнадцать лет, и ты мне не хозяин.

– А Митро?

– Митро… - Кузьма опустил голову. Чуть погодя нехотя выговорил: - А что Митро? Думаешь, ему охота возиться? Это он для виду орёт, а так уже давно на меня рукой махнул.

– Не скажи. Ежели б махнул - в хоре бы не держал.

Кузьма пробурчал что-то. Минуту спустя смущённо сказал:

– Слышь, Илюха… Пусти меня, а? Мне до ночи денег позарез достать надо, так ты уж не препятствуй. А Трофимычу скажешь, что с ночи меня не видел.

Знаешь ведь, всё равно убегу.

В последнем Илья уже не сомневался. Тяжело вздохнув, он махнул рукой, и Кузьма, блеснув напоследок виноватой улыбкой, исчез в толпе. Вскоре до Ильи доносился лишь его голос:

– Два с гривной за вот это непотребство?! Бога побойся! Сам ты, Стёпка, жмот! Пузо отрастил, а совести нету! Да твой пинжак и рубля не стоит! И потом, не его ли Толоконниковых дворник второй день с полицией ищет? И к нему ещё сундук с салопами? Хоть бы перелицевали, мазурики липовые, право слово! Осторожнее, смотри… Пятьдесят копеек даю, последнее слово. По рукам?

Ответа "липового мазурика" Илья уже не слышал, свернув в сторону от Сухаревой башни. Настроение было препаршивейшим. Мало того, что оказался никуда не годной нянькой, так ещё и торчи здесь теперь на жаре без всякого дела и думай, как оправдываться вечером перед Митро. Чёрт знает что… Лучше бы на Конную пошёл.

Прошло уже больше месяца с того дня, как он с семьёй приехал в Москву, и с каждым днём Илья всё больше и больше убеждался: не нужно было этого делать. Самому ему, конечно, было всё равно, где орать на Конном рынке, но вот Настька… Настьку словно подменили. Жена, казалось, сбросила полтора десятка лет, снова превратившись в девчонку-певунью. Каждый вечер она ездила с хором в ресторан, возвращалась вместе со всеми под утро, и Илью до белого каления доводили её сияющие глаза и не сходящая с губ улыбка.