Дорогой длинною

– На всё воля божья! Не буду клясться! - сердито сказала Фенька. - А ты с ума не сходи. Не Настька первая, не она последняя! Управится, небось…

– А кровь откуда? За доктором зачем послали?!

– Слушай, Смоляко, ты в своём уме?! - всерьёз разозлилась Фенька. - Ты сам у кобыл сто раз жеребят принимал! Думаешь, у баб по-другому?! Без крови, дорогой мой, только мухи рожают! А за доктором, потому что… Надо так потому что! За доктором - не за попом, небось! Дитё большое, не пролазит, Стеха боится! Ну… Ну… Ну, ладно, сядь здесь, да сиди тихо, бешеный… С тобой ещё возиться не хватало… Тихо только, смотри! Скажи спасибо, что я, а не Стеха тебя нашла!

– Спасибо. - машинально сказал Илья, садясь на пол в углу. И вздрогнул, потому что из горницы донёсся новый мучительный крик. Фенька всплеснула руками и убежала обратно. Илья остался один. Зажмуриваясь и прислоняясь спиной к холодным брёвнам стены, подумал: если и доктор не поможет, он, Илья, войдёт, выкинет оттуда к чёртовой матери и доктора, и этих куриц, и всё сделает сам. Если там всё так же, как у кобыл, - он сумеет, видит бог. Мысль была совершенно дикая, но от неё Илья неожиданно успокоился. И когда спустя полчаса в дом быстрым шагом вошёл толстенький доктор Иван Мефодиевич с соседней улицы, Илья даже не стал к нему приставать с вопросами. Просто проводил глазами его приземистую фигуру с саквояжем, опустил голову на колени и снова закрыл глаза.

Прошёл ещё час, два, три. Ни доктор, ни цыганки не появлялись. Настя то кричала, то умолкала ненадолго, и Илья уже надеялся, что вот… всё… Но через несколько минут снова слышались протяжные крики, и снова что-то обрывалось под сердцем. Когда в сенях вдруг хлопнула дверь, Илья взвился как ошпаренный.

– Фенька! Ну, что?!

– Ничего. - женщина подошла к нему, присела рядом. Илья испуганно заглянул ей в лицо, но в полумраке сеней почти ничего нельзя было разглядеть.

Тем более, что Фенька, не глядя на него, деловито возилась с чем-то, бывшим у неё в руках. Илья недоумённо смотрел на неё, пока не услышал короткое звяканье и не догадался, что Фенька наливает что-то из бутылки в стакан.

– Это чего?..

– Не бойся. Водка. Давай пей.

– Зачем?!

– Господи! - возмутилась Фенька. - Первый раз в жизни от мужика такое слышу! Пей, не спрашивай! В другой раз не налью!

Илья слишком устал и извёлся для того, чтобы сопротивляться, и махнул весь стакан единым духом, даже не подумав, что со вчерашнего утра у него крошки не было во рту. Фенька тут же налила ему снова. Илья выпил и это.

А после третьего молча растянулся на полу и захрапел.

– Вот и ладушки. - удовлетворённо сказала цыганка. Подсунула под голову Ильи свёрнутый мешок, подняла бутылку, стакан и ушла в горницу.

… Ай, мои кони пасутся,

ромалэ

, в чистом поле!

Ай, жеребёнок,

морэ

, вороной-вороной!

Весёлые звуки плясовой звенели в ушах Ильи, постепенно разгоняя тяжёлый, хмельной сон, становились всё звонче и отчётливей, пока, наконец, он не понял, что это ему не снится. С трудом подняв голову, Илья сел, потёр глаза, огляделся, судорожно вспоминая: где он умудрился так напиться? Он сидел на полу в сенях, все кости болели от спанья на жёстких половицах.

Дверь на улицу была открыта, по сеням гулял сквозняк, на пороге лежала полоса света, из чего Илья заключил, что сейчас уже утро. Со двора неслась песня. Илья вскочил на ноги и, споткнувшись на крыльце, выбежал во двор.

Во дворе плясали цыгане. Дети вертелись под ногами взрослых, притопывали старики, в кругу хлопающих в ладоши и смеющихся женщин павой плыла Стеха, у которой под глазами лежали чёрные круги. Доктор Иван Мефодиевич сидел у забора на покрытой ковром скамейке, обняв свой саквояж, и улыбался, глядя на молодых цыганок, которые кланялись, проходя в пляске мимо него. Илью, который стоял в дверном проёме, обеими руками держась за притолоку, заметили не сразу, и ему пришлось заорать на весь двор:

– Стеха!!!

Тут же все головы повернулись к нему, песня оборвалась, и цыгане со смехом и гвалтом бросились на крыльцо:

– А вот и папаша объявился! Что ж ты, морэ, царствие небесное проспал?!

– Стеха! - Илья растолкал всех, бросился к старой цыганке. - Ну, что? Как?

Отчего меня не разбудили, злыдни?!

– Будили, а как же! - ехидно сказала Стеха. - Вшестером старались, Фенька так даже ухватом в тебя тыкала, - ничего! Лежал, аки дуб поверженный!

Оно, конечно, водицей надо было окропить…

– А Настя?..

– Да управилась твоя Настя! Под утро господь сподобил! Спит теперь. – Стеха вдруг улыбнулась, показав желтоватые, крепкие зубы, и ткнула Илью в плечо. - Сын у тебя родился! Пляши, морэ!

Илья молча сел на крыльце. Цыгане облепили его, засмеялись, заговорили все разом, захлопали по плечам, - а он не мог сказать ни слова, и даже улыбнуться в ответ на весёлые поздравления не получалось. Илья закрыл глаза, прислонился спиной к дверному косяку, вздохнул раз, другой, третий, и солёный комок, вставший в горле, слава богу, провалился. Радостные вопли цыган теперь доносились до него словно сквозь мешки с песком, и только командирский глас старой Стехи пробился отчётливо и ясно:

– Да отойдите вы от него, лешие! Все вон, кому сказано! Илья, не засыпай снова, поесть надо! Третий день не евши! Смоляко, не смей, говорю, спать!

Встань, иди сюда, нужно хоть кусок… Илья!!! Ну, что же это, люди, за проклятье господне… Но этого Илья уже не слышал. Потому что снова заснул, сидя на крыльце, прислонившись головой к дверному косяку и улыбаясь.

Глава 10

Сразу после поздней Пасхи в Москву пришли длинные тёплые дни. Солнце стояло высоко в ясном небе, сушило мостовые и немощёные улочки Москвы, грело деревянные стены домиков, пятнами прыгало по траве. В переулках Грузин запестрели лёгкие цветные юбки, суконные чуйки, летние пальто.

Вишни в палисадниках уже успели отцвести, и трава под ними была застелена, как снегом, нежными лепестками. Крупным бело-розовым цветом запенились яблони, сирень выпустила гроздья душистых лиловых соцветий, над которыми до заката вились и жужжали насекомые. Москва ждала раннего лета.

Митро вышел из дома в полдень. Сощурившись, он оглядел залитую солнцем Живодёрку, пропустил громыхающую по ухабам тележку старьёвщика, прикрикнул на гоняющую тряпичный мяч ребятню и не спеша пошёл через улицу к домику братьев Конаковых. Там было настежь раскрыто окно, и голоса Матрёши и Симки, в терцию поющих "Не смущай ты мою душу", разносились на всю Живодёрку.

Женские голоса смолкли, едва Митро в сенях хлопнул дверью. К нему вышел старший из братьев, Пётр, смуглый, высокий парень двадцати пяти лет с острыми чертами лица и хищной, опасной улыбкой разбойника с большой дороги, пугающей Петькиных покупателей на Конном рынке. Живодёрские цыгане, впрочем, знали, что старший Конаков - самое добродушное существо на свете, и постоянно ходили к нему занимать деньги, поскольку Петька одалживал без слов и тут же об этом забывал - к великому негодованию матери и братьев.

– О, Арапо! - обрадовался он. - Заходи. Сейчас бабы самовар…

– Я к тебе по делу. - сказал было Митро, но Конаков, не слушая, увлёк его за собой в горницу. Там навстречу гостю встали из-за стола младшие братья, поклонились невестки, улыбнулась Глафира Андреевна. Также Митро увидел Варьку, сидящую с краю стола с ситом в руках, которое она зашла одолжить. Поздоровавшись со всеми, Митро сел и, глядя на то, как Матрёшка наливает ему чай в стакан с серебряным подстаканником, спросил у Петьки:

– Кузьма не у вас?

– Нету… - Петька поскрёб затылок. Неуверенно предположил: - У мадам ты был?

– Заходил, говорят - не являлся.

– А жена что же?..

Митро только отмахнулся. Несколько минут он тяжело думал о чём-то, морща коричневый лоб. Петька озабоченно наблюдал за ним; затем осторожно спросил: