Страница 60 из 63
Я ушел, ничего ему не ответив. Бедный Эм-Эм!
Стояла светлая веселая новогодняя ночь. Электрические солнца разгоняли тьму, над улицами и площадями полыхали разноцветные огни неоновых реклам. Шумные, полноводные людские потоки устремлялись к увеселительным заведениям, стадионам и спортивным залам. Узкие ручейки бежали к зданиям кино и театров; если в них давали современные произведения, ручейки почти совсем терялись, пересыхали. Публике надоели конфликты между героями хорошими во всех отношениях и героями просто хорошими. В драмах и фильмах кибергов царила сверхстерильность, которая претила даже импотентам. Вот до чего! Картина совершенно менялась перед театрами, где шли пьесы классиков. Здесь ручейки превращались в могучие реки. Обь, Амазонка и Енисей текли туда, где ставили Шекспира и Чехова, инсценированные произведения Шолохова, печальные комедии Оскара Уайльда и Бернарда Шоу… Перед ультрасовременными зданиями театров – всеми этими усеченными конусами и ромбами – неделями бушевало людское море. Трудно было объяснить этот живой, бурлящий интерес к странным далеким конфликтам, к произведениям, созданным в давние, очень давние времена. Этот бурный интерес к проблемам далекого прошлого сопровождался печальным явлением, которое заставляло правительство урезывать классический репертуар театров и кино. Стоило начать ставить на сценах больших и малых театров „Чайку”, „Мещан”, „Вишневый сад”, „Ромео и Джульетту”, „Жанну дАрк”, „Пигмалиона” и другие пьесы этого масштаба, как жителей города охватывала какая-то странная, совершенно необъяснимая мания самоубийств. А ведь пьесы-то отнюдь не упадочные. Наоборот, они проникнуты возвышенными мечтами, верой в будущее. Однако отдельные зрители, восторженно рукоплескавшие артистам, после спектаклей глотали цианистый калий, бесшумно покидали зрительные залы или собственные квартиры (если они смотрели спектакли по телевизору) и отправлялись на тот свет. Эту загадку не смог разгадать сам Великий Магнус. Райский как-то презрительно заявил:
– Распустился народ – никакого сладу! Беззаботная, обеспеченная жизнь настолько изнежила людей, что любое более или менее сильное переживание не под силу их слабым нервишкам. Эти самоубийства – просто баловство!
Была ли в его словах доля правды? Услышав эти разглагольствования, Досифей расхохотался так громко, что раскаты его смеха были слышны за стенами „Сирены”. А потом из глаз этого доброго гиганта вдруг хлынули слезы, скупые горючие мужские слезы.
Когда первый министр спросил Великого Магнуса, почему столь замечательные, возвышенные по содержанию произведения литературы вдохновляют отдельных граждан на глотание цианистого калия, всемогущая ЭВМ ответила: „Запретите продажу цианистого калия!”, и на лбу у нее вспыхнула красная лампочка. Это означало, что машина не желала больше вести разговор на эту тему. Великий Магнус, который безошибочно водил космические корабли по просторам Вселенной, был беспомощен ответить на этот вопрос, он молчал, как рыба, и спешит выбросить белый флаг: красную лампочку. Думаю, что для Магнуса, как и для первого министра, главной загадкой было то, что эти самоубийцы – люди уравновешенные, порядочные, не страдали запоями.
Как бы там ни было, я немного отклонился от темы… Так вот, огромные толпы народа текли к увеселительным заведениям, спортивным залам и стадионам. Мое внимание привлекла балерина, смотревшая на меня с рубиновых неоновых трубок, я вгляделся в рекламу и не без приятного удивления обнаружил, что нахожусь перед огромными стеклянными витринами знаменитого бара „Этуаль”. Настроение у меня было веселое, я готов был на все. Мне вдруг почудилось, что я никакой не главный конструктор и не профессор, а простой студент, – я смело и решительно распахнул стеклянную дверь и сбежал вниз по лестнице, застланной красной плюшевой дорожкой, корча из себя завсегдатая, небрежно бросил швейцарам свою дорогую шубу. Швейцары здесь были живые люди, а не роботы, они понимающе улыбнулись и закивали головами. От их глаз, вероятно не укрылся мой элегантный вид. Я впервые входил в это заведение. Постаравшись начисто забыть о своих титулах и званиях, я напустил на себя беззаботно-скучающий вид и направился в бальный зал, откуда доносились задорные синкопы зажигательных современных танцев. Человек в малиновом мундире вручил мне домино, на котором был выведен красный крестовый туз. Крести не предвещают счастья, и я сказал себе, что в этом мире нет ничего случайного и мне ни за что не попалось бы домино с веселым красным тузом червей, которые, как известно, приносят счастье.
– С девяти до одиннадцати – танцы инкогнито! – пояснил человек в малиновом мундире.
– Правда? – удивился я и бестолково спросил: – Разве сегодня бал?
– Конечно, гражданин! – малиновый мундир снисходительно улыбнулся. – Сегодня у нас новогодний вечер, и потому программа особая!
– Ах, да! – сказал я.
– Наденьте домино и пройдите в зал! – Распорядитель отдернул тяжелую плюшевую портьеру и с широкой улыбкой любезно пригласил меня войти.
Зал был огромный, точно футбольное поле. Огромные светильники кубической формы заливали его голубым и зеленым сиянием. Это была феерия в духе кибергов. Гремел, вернее, бушевал эстрадный оркестр из бесчисленного множества разных инструментов.
В зале кружилось не менее тысячи пар, и дамы, и кавалеры были в домино, по случаю Нового года преобладали оттенки алого цвета. Но самое интересное было не в этом – самым интересным, по крайней мере для меня, было то, что во время танца партнеры непрерывно меняли партнерш.
В сущности, это было интересно только на первый взгляд. Я-то знал, что обмен „партнерами” – дело обычное.
Я бы не сказал, что это происходит механически, – видимо, существовали какие-то интуитивные влечения, и секс, пожалуй, здесь был ни при чем. „Обмен” совершался скорее от скуки, от желания встряхнуться, испытать хоть ненадолго какие-то эмоции. И от избытка энергии, добавил бы я. Возможно, это была своего рода попытка вырваться из заколдованного круга душевной лени и пресыщения. Кто знает! Пусть историки будущего занимаются этими щекотливыми вопросами, ищут причины. Что касается меня, то Лизу я ни на кого не менял – мне было не до этого, работа поглощала слишком много времени и сил.
Мне хотелось бы подчеркнуть – раз уж зашла речь обо мне, – что я занимаю в этом мире особое положение. Одна частица моей души заново переживает юность отца -это моя первая жизнь, его зрелые годы – это жизнь вторая; остальной же частью души я пребываю в нашем сегодня, способствую строительству новой жизни, росту нашей сытости и беззаботного отношения к будущему. Так уж все сложилось. Я остановился у дверей, загляделся на это вавилонское столпотворение, озаренное эффектным псевдоромантическим освещением, и, к своему большому стыду, вдруг почувствовал, что к горлу подступает ледяной ком, а над головой начинают кружиться в бешеном хороводе галактики Вселенной. Зеркальный пол вдруг закачался подобно палубе рыбачьего суденышка, и я вспомнил, что так же уходила у меня из-под ног когда-то площадь Революции, тогда меня выручил робот, он буквально спас меня от позора: я мог каждую минуту свалиться под ноги прохожим, как пьяный забулдыга.
Кто знает, чем бы все кончилось теперь, если бы ко мне не подошла молодая стройная женщина, – от такой стройности, подумалось мне, галактики могут закружиться с еще более ошеломляющей скоростью. Помню, что платье на женщине было не белое и закрытое, оно плотно облегало ее стройную фигуру с небольшой девичьей грудью. Черное домино закрывало половину лица. Если я не ошибаюсь, на домино алело сердце. „Черви!” – подумал я. Волосы у женщины были светлые, золотистые, губы полные, зовущие.
Когда она шла через зал, десятки кавалеров протягивали к ней руки, но женщина, ловко увертываясь от них, стремительно приближалась ко мне, казалось, она не шла, а скользила на невидимых самоходных колесиках. Весенний ветер спустился с гор, его ласковое влажное прикосновение напомнило ласку любимой женщины. Галактики унеслись в космическое пространство, пол под ногами перестал качаться.