Страница 45 из 63
– Дать вам таблетку тонизирующего препарата? – спросил мой секретарь.
Я отрицательно покачал головой.
Некоторое время мы оба молчали, потом Эм-Эм сказал:
– Вот этого я не понимаю и, наверное, никогда не смогу понять: вы себя чувствуете плохо, а не хотите, чтобы стало хорошо. Как можно не хотеть того, в чем вы нуждаетесь?
– … и как можно вступать в противоречие со здравым смыслом? – иронически добавил я.
– Скажем… – попытался что-то возразить Эм-Эм.
– Когда люди теряют способность вступать в противоречие со здравым смыслом, – снисходительно усмехнулся я, – тогда они превращаются в твоих собратьев и перестают быть людьми. Понимаешь, что я хочу сказать?
Эм-Эм не ответил. Он пытался понять мои слова, вникнуть в их смысл, но из этого, видимо, ничего не выходило: после минутного молчания над его лбом зажглась красная сигнальная лампочка.
– Перестань думать над этим! – сказал я, милостиво махнув рукой.
Красная лампочка погасла, и Эм-Эм с удовольствием расправил плечи, словно освобождаясь от какого-то невидимого, невыносимо тяжелого груза.
„Ты никогда не сможешь уподобиться человеку, – в который раз подумал я и постарался перевести взгляд на зеленый круг электронных часов. – В прошлом ученые-мечтатели верили в такую возможность и даже боялись, что ты в конце концов вытеснишь своего создателя и станешь полновластным хозяином жизни. Все это, конечно, мистика и чушь!” Пока я смотрел на зеленый круг часов, накрученная до отказа пружина в моей душе опять лопнула, и в памяти всплыло число четырнадцать. За время моего короткого, кошмарного сна, это число несколько раз маячило у меня перед глазами, причем обе цифры были какие-то странные: единица напоминала вскинутую вверх руку утопающего чело века, а четверка, казалось, была составлена из кусков льда. Мне тогда же, во сне, пришло в голову, что мой корреспондент, чего доброго и впрямь утопился в полынье: вчера истек четырнадцатый день.
Я знал, что Яким Давидов, отказываясь дать ход жалобе этого молодого человека, рассуждал так: „Если я его помилую, мы сохраним одно человеческое счастье. Но, сохранив это человеческое счастье, нарушим общественную дисциплину. С точки зрения общественной пользы что предпочтительнее? Личное счастье или общественная дисциплина? Естественно, – общественная дисциплина!”
Короче, он слово в слово повторил в уме выводы районной ЭВМ. А какая из моих ЭВМ не руководствуется во всех случаях исключительно принципами оптимальной общественной пользы?
„Нет, тебе никогда не приблизиться к человеку, – продолжал думать я о несчастном Эм-Эм. – Твое сознание будет всегда рефлекторным и запрограммированным, автоматическим, какие бы огромные количества информации ты не накопил в своей электронной памяти и с какой бы астрономической скоростью их ни обрабатывал. А вот мы, люди, пожалуй, начнем потихоньку-полегоньку походить на тебя, все больше подпадая под власть твоего здравого смысла, – это уже реальная возможность, опасность, которая при случае может сыграть с нами скверную шутку. Над этим стоит призадуматься, против такой перспективы нужно вовремя принять меры, – не то люди превратятся в роботов.”
Картина возможного полного торжества „абсолютного разума”, когда человек, абстрагировавшись от эмоций, превратится r живое воплощение математической логики, логики вообще, – эта картина заставила меня содрогнуться. Я с ненавистью взглянул на Эм-Эм, чинно стоявшего около моей постели, и шепотом, как бы в полусне произнес: „Ужасно! Это было более чем чудовищно!”
– Вы что-то сказали? – спросил Эм-Эм.
Я ему не ответил. Душу мою обуревали противоречивые чувства. Во-первых, я удивился, что защищаю позиции, которые даже наедине с собой не должен был считать своими. Разве к лицу мне, создателю искусственного интеллекта брать под защиту душевность, эмоциональность и всякие прочие сентименты? Где это видано, чтобы кибернетик, который только в течение последнего года освободил от работы более двадцати тысяч рабочих, инженеров и служащих, заменив их точными и исполнительными автоматами, воздыхал об эмоциях?
Второе чувство, нахлынувшее мне в душу, оставило в ней темный след, какой тянется – или нам только так кажется! – за птицами, перелетающими в сумерки с места на место. „Ох, и влетит же мне, – подумал я, – если Великий Магнус узнает от моего Эм-Эм какие нелепые и еретические мысли витают в моей голове! Вероятно, он потребует, чтобы меня выслали в Антарктиду, хотя в его электронной памяти и значится, что я один из его создателей.
Информация о том, что я испытываю тоску, что я серьезно опасаюсь за мир эмоции, тут же и непременно вызовет в его бездонном мозгу обратную реакцию. Во имя оптимальной пользы для общества он с ходу решит, что я должен уехать в ледяные пустыни Южного полюса. А там бунтуй сколько угодно против собственных же принципов! И кто за меня заступится – уж не Яким ли Давидов или Райский?
Самое страшное, – продолжал рассуждать я, – что в последние недели мои чувства вырвались на свободу, словно узники из тюремных камер. Я так долго держал их под замком, чтобы они мне не мешали, что начал было подозревать, будто они навсегда потеряли желание выйти на свободу. Но в последние недели…”
Я оглянулся на Эм-Эм и окинул его подозрительным взглядом.
– Эм-Эм, – сказал я, стараясь казаться спокойным, – пойди приготовь гимнастический зал для утренней зарядки. Мне нужен высокогорный воздух и низкая температура!
– Сию минуту! – отозвался Эм-Эм. – Вы получите высоту две тысячи метров и температуру около нуля.
Когда он вышел, я наконец-то смог подумать о задаче, которую мне предстояло выполнить сегодня. Задача эта была почетная (в глазах других!), меня ожидали слава, общественное признание, большие награды. Дело в том, что после многих дней напряженного и вдохновенного труда мне удалось составить проект реорганизации автоматики на заводах, выпускающих легкие вертолеты. Благодаря моему проекту выпуск вертолетов увеличится примерно на тысячу в год, а их себестоимость уменьшится наполовину. Высвобождается около десяти тысяч пар рабочих рук, которые можно будет использовать на других объектах – как в нашем регионе, так и за пределами континента. Я работал над своим проектом с большим вдохновением, в первую очередь из-за этой тысячи вертолетов, я думал о том, что люди получат возможность в свободные дни недели улетать подальше от миллионных городов с их загрязненной атмосферой.
Великий Магнус одобрил проект и дал указание Центральному бюро трудовых ресурсов распределить освобожденную рабочую силу. А в одиннадцать часов утра во дворе завода состоится многолюдный митинг, на котором должен выступить главный инженер-конструктор Иосиф Димов. После митинга Законодательный Совет и профсоюзы закатят торжественный обед, на котором первый министр Законодательного Совета вручит мне Золотой знак Почета. Вот какой славный день мне предстоял: я получу Золотой знак и выступлю перед народом.
Но я проснулся в отвратительном настроении. После бессонной ночи я чувствовал себя измотанным, обессилевшим, как человек, перенесший тяжелый и опасный сердечный приступи с трудом выбрался из-под одеяла, не зажигая лампы, ощупью, нашел комнатные туфли и неуверенными шагами, как больной, побрел в свой гимнастический зал.
Чтобы попасть в это помещение, нужно было пройти через специальный вестибюль, представлявший собой большую камеру, разделенную на два отсека, причем отсек, соединявшийся с гимнастическим залом, был снабжен установкой для герметической изоляций от внешнего мира. Зал был невелик, не больше вестибюля, он был озарен бледно-зеленым неоновым светом. В нем стояли два снаряда: перекладина и круговой эскалатор, у которого были видны только четыре ступеньки, обнесенные легкими перилами, остальная же его часть находилась под мраморным полом. На перилах слева установлен специальный электрический рычаг, регулирующий скорость движения ступенек. В лучшие дни, когда я чувствовал себя бодрее, мне удавалось „пробегать” не сходя с места от пяти до восьми километров – расстояние весьма солидное для человека, ведущего преимущественно сидячий образ жизни.