Одна на миллион

— Эй, — позвал меня Никита.

Всё это время я стояла у окна на втором этаже и смотрела на то, как дети на смежной со школой игровой площадке покоряют горки и лестницы. Третий урок подходил к концу, но занятия я уже не посещала, потому как сдала всё ещё раньше положенного времени и ходила в школу лишь ради биологии и химии, по которым собиралась сдавать экзамены, и друзей, круг которых в связи с последними событиями перестал включать в себя одну лишь Варю. Никита подошёл ко мне и чмокнул в щёку: не небрежно, как это делала Гришина, когда приветствовала, а любовно, прижимаясь губами к моей коже на долгие секунды.

— Привет, — сказала я.

— Привет, — отозвался он.

— Как рука?

Никита продемонстрировал мне оттопыренный большой палец в кулаке.

— Слушай, — осторожно начал он. — Ты уверена, что вы с Яном не имеете никакого отношения к тому, что Зою и её семью сейчас допрашивают все существующие правоохранительные органы, а Дима сидит дома, напуганный анонимным звонком, который сказал, что в случае неповиновения доложит его матери о том, что он брал её машину и возил на ней девчонок к ним на дачу?

Я уставилась на свои руки в попытке скрыть улыбку. Ян рассказал мне о звонке в квартиру Лавровых накануне вечером — мы с ним провисели на телефоне больше двух часов, потому что, как оказалось, у него нашлось полным полно подобных историй с прошлого места учёбы, и несмотря на то, что мне так и не удалось выведать у него о причине их переезда и месте работы его отца, мне понравилось говорить с ним. Возможно потому, что мы действительно оказались очень похожи, словно я разговаривала с мужской версией самой себя.

Никита смотрел на меня сбоку, ожидая ответа:

— Понятия не имею, о чём ты, — сказала я, поднимая взгляд на детей за окном.

Девочка в розовом джинсовом комбинезоне стукнула рыжего мальчика пластмассовым ведёрком по голове. Чья—то собака, привязанная к одной из перил, рыла под собой яму в попытке закопать ветку. Ветер поднимал подол юбки женщины, которая раскачивала на качелях своего сына.

Никита всё смотрел на меня. Он молчал, а я не знала, что ещё сказать.

— Не то, чтобы я зол, — через несколько секунд сказал Никита. — Но по шкале от одного до Леонардо Ди Каприо, которому снова не дали Оскар, я, скорее, второй вариант.

Мне пришлось задуматься, как лучше ответить. Конечно, я могла бы извиниться, но я не ощущала себя виноватой, а он бы сразу почувствовал мою неискренность, а мне не хотелось, чтобы он понял, как сильно ошибся, когда поверил в свою ко мне любовь.

— Я пойму, если ты не захочешь больше со мной общаться, — наконец произнесла я.

Я повернулась к Никите всем корпусом. Он прищурил один глаз, покачал головой и ответил тихо, почти шёпотом:

— Даже если ты убьёшь человека, я тебя не оставлю. Я люблю тебя. Поэтому просто помогу расфасовать тело по чёрным пакетам и закопать где—нибудь в сквере.

— Я плохой человек, — сказала я. — Я не должна тебе нравиться.

— В первую очередь, ты — мой человек. А прилагательное можешь выбрать любое, какое в голову взбредёт: плохой, странный, закрытый, добрый, красивый, забавный, умный, с красивыми глазами и милой улыбкой …

— Это не прилагательные уже! — оборвала я Никиту, рассмеявшись.

Он пожал плечами. Я снова опустила глаза, но теперь уже из—за смущения. Прозвенел звонок с урока, и словно по команде все двери кабинетов распахнулись, выпуская школьников в коридор. И эти сиреневые стены вокруг вдруг показались мне такими родными: даже шум сливающихся воедино голосов и дети, норовящие сбить меня с ног, открылись мне в новом, совершенно другом, свете. Никита Макаров стоял рядом, прижимаясь своим плечом к моему. Сёма с Яном, показавшиеся в начале коридора, вышагивали в нашу сторону, о чём—то бурно споря. Моя Варя пообещала прийти сегодня ко мне с ночёвкой. На улице светило солнце. Часом ранее классный руководитель сказала , что меня ждёт чудесное будущее, если я продолжу также прокладывать себе дорогу собственными знаниями, а не чужими неудачами, как это привыкли делать другие. И всё неожиданно стало так хорошо и так ясно, что впервые за всё время я действительно жалела о том, что школьные дни на исходе.

Через несколько секунд до меня донеслись отрывки разговора парней, и я прислушалась. Казалось бы, ничего особенного — дурацкие споры о том, чья же игровая стратегия в “Революции” лучше, но я даже не стала просить их заткнуться, а наоборот присоединилась к их дискуссии, вставляя невпопад те маломальские понятия из игры, которые смогла запомнить со слов Никиты. И они подыгрывали мне, словно я говорила всё правильно, хотя это было совершенно не так.

В воскресенье, за день до последнего звонка, мне наконец позвонила мама. Около десяти минут она рассыпалась в извинениях, что было не просто долго, а мучительно бесконечно для меня. Я не перебивала, но и не вслушивалась в её слова, которые она повторяла раз за разом: “Италия … Деньги … Удача … Раз в жизни …”. Она извинялась передо мной, но при этом говорила только о себе.

— Ну, — сказала она, когда мы пришли к тому, что я её прощаю. — Как дела?

— Нормально.

— Как школа?

— Всё сдала. Одни пятёрки. Золотая медаль.

Я говорила именно то, что она хотела услышать — ей не было дела до того, что я сгрызла все ногти до мяса от волнения перед завтрашним днём, приводящего меня в ужас, что у меня появился молодой человек и новые друзья.

— Горжусь тобой, принцесса!

Я слышала, что она улыбалась на том конце провода, но это не грело мне душу, потому что я знала, она радовалась не за мои успехи, а за свои амбиции лучшей мамочки в мире, вырастившей такое гениальное чадо.

— Спасибо.

И мама снова пустилась в рассказы о своей замечательной жизни с Марком в Италии, и я держалась из последних сил, чтобы не предложить ей остаться там на постоянное место жительства. Меня спас стук в дверь.

— Мне нужно идти, — я перебила её на полуслове. — Кто—то пришёл.

— Ты же не открываешь двери незнакомым людям? — уточнила она, словно мне было десять лет.

— Пока, мам, — ответила я, а затем добавила больше для приличия, чем искренне: — Целую.

И тут же нажала на отбой, не дождавшись ответного прощания, потому что посмотреть, кто за дверью, мне было гораздо интереснее, чем слушать о том, какая я неблагодарная дочь, ведь не могу уделить на разговор с матерью хотя бы двадцать минут. Каково было моё облегчение, когда на пороге оказался Никита. С его волос крупными каплями падала вода, а серая ветровка насквозь промокла, и я вспомнила, что чуть раньше слышала гром за окном.

— Что ты тут делаешь? — спросила я, впуская его внутрь.

Никитин взгляд скользнул по мне, и я вспомнила, что выгляжу далеко не лучшим образом: в старых лосинах, ткань которых в некоторых местах протёрлась до полупрозрачного состояния, футболке с пятном от кофе на груди и волосами, собранными в пучок, я выглядела как бездомный хип—хоп танцор.

— Проходил мимо, вижу — в окнах свет горит, думаю, дай, загляну.

Губы Никиты растянулись в улыбке. Я покачала головой.

— Проходил мимо? В такую погоду? — уточнила я.

Он не нашёл, что ответить, и я молча помогла ему стянуть куртку. С кроссовками он справился сам.

— Чай будешь? — спросила я, кивая в сторону кухни.

Никита заиграл бровями, будто получил непристойное предложение. Я толкнула его в бок.

— Я серьёзно, извращенец!

— Буду, буду, — рассмеялся Никита и быстро чмокнул меня в висок.

Мы разместились на кухонном диванчике так, что между нами оказался его угол. Я налила себе зелёный чай с чабрецом, а Никите сбагрила чёрный с манго — мне он жутко не нравился, но мама покупала его коробками, по какой—то причине считая, что он — мой любимый. Я потянулась за пультом, но Никита перехватил его, не позволяя включить телевизор. Я взглянула на него; Макаров выглядел так, словно хотел поговорить, но не знал, как начать.

— Ну что ещё? — воскликнула я, когда он в очередной раз тяжело выдохнул в кружку.