К Лоле

Задумываюсь о терпении. С пропажей Лолы никакие мои действия не отменяются. Я, как и раньше, остаюсь неутомимым исследователем Москвы, увлеченным дегустатором кофе во всех доступных с моей крошечной стипендией заведениях, удовлетворительным студентом всего лишь с одним не вызывающим скуку предметом во всем учебном плане. Кроме того, я привлекаю право кувыркать, отображая на свой манер, действительность, а иначе, какой еще достойный ответ возможен с моей стороны проехавшей мимо фортуне?

В такой чехарде представлений о вещах бывает, что попадешь в плохое место и не знаешь, как оттуда выбраться. Похожим образом случилось с моим рефератом по философии. Я начал его писать по причине испортившегося настроения, ровно через два дня после отъезда Лолы. Мне вдруг стало уныло, общага опостылела, и я надеялся каким-то образом сам себя выручить. Исчеркал два десятка листов, сломал клавишу на пишущей машинке, в итоге сдал работу вдвое меньшего объема с опозданием на день и всем остался недоволен. Но реферат полбеды, хуже, если погибнет также книга — этот ларчик с моими посланиями. Иногда очень трудно поверить в то, что она возможна. Вновь появляется желание немедленно увидеть не следующее, а самое последнее слово, будто оно предопределено, как стоящая после него точка. Но его пока нет ни в какой дали, нигде — ни на вечных каменных скрижалях, ни на хлипких трехдюймовых носителях.

Вдохну аромат поставленных Николаем на подоконник любимых цветов господина Андерсена, сказочника и человека, и, намагничивая ритмом слова, продолжу свою историю. Для тебя, Лола. Хочу тебя развлечь и еще хочу, чтобы ты знала о тех событиях, которые чуть-чуть задели твою судьбу, нисколько на нее не повлияв — вжикнули волчком где-то в стороне, а там стоял я, нелепо подставив им горло. Они чиркнули стремительно и четко, как это делают кометы или метеоры, способные наполнять людей восторгом гораздо сильнее, чем всю ночь не сходящие с небосклона звезды. Читай! Каждое слово здесь подсказано не головой, а пузом.

А как мне быть со смутными местами реферата? Не так, как с ветхими мостами, — придется защищать. Наш преподаватель философии курит без остановки: во время лекций он зажигает одну сигарету от другой и бросает окурки на железную решетку для слива химических реактивов. Стоя в раздевалке и загнав дотлевающий окурок в угол рта, он склоняется набок, щурится от дыма и поочередно попадает руками в загибающиеся рукава пальто, не забывая при этом попыхивать. Также дымит в институтских коридорах на пути в лекционный зал, одним словом, нигде не расстается с табаком, за исключением разве что столовой, где его никто ни разу не видел. В день защиты реферата я проспал первую пару, опоздал на лекцию, съел за обедом морковный салат и затем направился в назначенную философом аудиторию, чувствуя себя в хорошей форме для философской полемики.

«Мыслящие субъекты садятся в правом ряду, догматики — у стены», — объявил Александр Александрович, воскуривая новую.

В действительности сидеть было уже негде, аудитория, где собрались рефератчики, была переполнена, и я встал около окна, рядом с доской, на которой было написано четверостишие из «Графа Нулина».

Сидя за главным столом, Александр Александрович поочередно стягивал рефераты с вершины возвышающейся справа от него кипы работ и выкрикивал в общий галдеж имя очередного студента. Раздвигая стулья и высоко задирая колени, чтобы перешагнуть через чьи-либо ноги или завал из портфелей и сумок, вызванный начинал продираться навстречу преподавателю, который тем временем прочитывал открытую наугад страницу, вызывая в памяти отклик на повторно увиденное сочинение.

Когда я пришел, чуть растерянный Юрий отстаивал скрепленный розовой тесемкой частный взгляд на пантеизм. Затем шел реферат на ломких листах и с пятном на обложке студента Боро, жизнерадостного чудака с обезьяньим лицом, щелкавшего от недостатка слов во время объяснения пальцами. За ним защищались премудрые, как Лихуды, братья Ремизы в сверкающих очках, строгих джемперах и черных брюках. Во время беседы они переговаривались друг с другом, одновременно обращались к преподавателю и напряженно застывали, выслушивая его мнение. Их работа называлась «Личность Нового времени».

Из двенадцати девушек курса присутствовала единственная — Татьяна. Она осторожно села перед Александром Александровичем, молча его выслушала, печально улыбнулась на вопрос, второй, третий и, узнав его резюме, плавно удалилась, унося свою обитающую за пределами всех мыслимых наук девичью грусть.

Моя очередь настала, когда стопки с рефератами на разных краях преподавательского стола почти выровнялись, и в аудитории стало свободнее и тише.

Александр Александрович распластал локти на столе и взглядом застыл на краю той самой страницы, где я описывал странствующего монаха древности, умевшего гипнотизировать звуками своего имени летающих рыб. Он не читал, а, кажется, припоминал связанный с настоящим давний эпизод, о котором именно сейчас следовало вспомнить. Однажды на лекции он отвлекся и рассказал нам долгую историю об экспедиции к Берегу принцессы Рангхилль. Слушая этого маленького сухого человека, согревавшего себя папиросами у пустующей доски — тогда он курил «Звездочку», — мы все испытали странное чувство канувшей в никуда противоречивости. До этого спорили, шумели, как на ипподроме, а когда утомились, он воспользовался возникшей паузой, и никто больше не решился прервать его репликой или вопросом. Тогда подумалось, что быть философом — значит всегда ощущать под ногами Антарктиду.

«Скажите, — наконец произнес Александр Александрович, — какой проблеме посвящена ваша работа?» Он кротко улыбнулся и посмотрел на меня в упор жестковатым взглядом. Он, кажется, держал наготове возражение против моей интервенции в сезон философии. Если боевой слон наблюдает сбившуюся с курса бабочку, вокруг чувствуется невиданная легкость. В такой момент каждое поле может быть использовано для примирения. Вот несут снайпера в разбитых очках.

«Мне, Саша, грустно жить. Надеюсь, ты знаешь разницу между грустью и скукой. Кто не умеет их отличать, тот может свести их вместе и даже в одной строке. По случаю отсутствия одной хорошей девушки я объявлял давеча получасовую грусть, и ты, быть может, скажешь: „Неужели она заслуживает всего лишь полчаса плохого настроения?“ В этом случае ты будешь неправ. Куда там просто плохому настроению, это была самая настоящая отборная и пронзительная грусть, такая, что в эти полчаса я не отвечал на вопросы друзей, не обращал внимания на приветствия, брел прочь от института, опустив голову, и огромный мир вокруг меня пропал, будто ухнул в открывшуюся в груди пустоту. И ни звука оттуда. Снаружи — стук подошв по чудом уцелевшему тротуару и далекий шум моря мрачности, где волны огорчения бьют в непоколебимые атоллы обиды».

Он моргнул и пошевелился, словно напоминал себе о себе. Пепел сигареты упал на царапину на столешнице.

«Любезный Александр Александрович, я глубочайшим образом убежден, что подлинное озарение рождается только на пустом месте. В голове, застроенной готовыми небоскребами от альфы до омеги, не так просто его найти, то есть я хочу повторно сказать, что составлять много книг — конца не будет, и много читать — утомительно для тела».

Он открыл следующую страницу реферата — она была полностью черной: от края до края.

— При всем желании не могу отнести вашу работу к разряду философских. Что в действительности вы собирались написать: реферат по предмету или новый «Сонник»?

— Я не знаю, что такое «Сонник», профессор, но я абсолютно уверен, что если со всей силой стучать по голой земле большой палкой, то вылетевшая на другом континенте пыль может попасть в нос арабскому шейху, и результатом его чиха станет повышение мировой цены на нефть. Так я и пишу.

— Хорошо, но в таком случае, Антон, варварам нечего было бы есть. Проблема философии заключается не в утверждении личной неуверенности во всем, а в попытке довести рассуждение до идеала, объясняя возникший в центре хаоса свет.