К Лоле

— Дорогая моя, видишь ли, баклажаны, они… Давай мы будем есть их утром, а сейчас у нас приготовлена прекрасная рыба. С молочным соусом и с овощами. Такая вкуснятина, что тебе обязательно понравится.

Король говорил, а министры и маршал смотрели друг на друга, не решаясь перевести взгляды на девочку, которая была сегодня центром государственных дел.

— Ну давай, я попробую, — сказала она.

— Жепард, положи ей, пожалуйста, кусочек, — обратился король к министру финансов, медлительному человеку в серебряных очках.

— Спасибо, — поблагодарила гостья, принимая тарелку из рук министра. — Отчего у тебя такой кошмарный нос? — добавила она, впрочем, глядя уже на рыбу.

Сидевший справа от короля престарелый маршал сухо рассмеялся.

— Лора, если хочешь, я научу тебя кататься на лошади, — сказал он, улыбаясь тонким лягушачьим ртом.

— Как ты меня назвал? — спросила девочка, сощурившись.

— Лора.

— А-а-а-а, — успокоительно протянула она. — Мне показалось, ты сказал „Нора“, так зовут дочь герцогини. Они часто проезжают через наш поселок на границу.

— Ты, наверное, имеешь в виду семью герцогини Жу, — предположил король. — Они будут завтра во дворце на вечернем приеме, и ты их всех увидишь.

— Ой, не надо! — принцесса недовольно поморщилась. — Герцогиня Жу похожа на свинью!

Король в ответ попытался придать своему лицу укоризненное выражение:

— Мало ли кто на кого похож, Лора! Герцогиня Жу — добрая женщина…

— Она злая! — перебила его принцесса, сделав гневную гримасу и бросив со звоном вилку на стол. — Она приказала своему слуге ударить моего брата плеткой. У него остался шрам.

Принцесса сдвинула платье вниз по руке, высвобождая плечо, и многократно провела по нему пальцем, чтобы показать, какой след остался от удара: „Вот такой, ужасный!“ На ее белой коже появились тонкие красные полосы. Король попробовал оправдаться и совсем запутался:

— Подожди, Лора, успокойся. Дело в том, что она, вероятно, не разобралась, а к тому же у тебя ведь нет никакого брата.

— У меня два брата и одна сестра! А попало младшему, хотя он был совсем ни при чем.

Король умоляюще глядел на всех по очереди и теребил в руке край нагрудной салфетки. Маршал застыл в неизменной позе, министр финансов, наверное, желал провалиться сквозь пол, только не знал, как это сделать. Заговорил министр юстиции, который познакомился с девочкой раньше остальных:

— Скажи, твой брат, он что, совсем ничего не сделал? Где он тогда был?

— Он бросил камень в ее лошадь.

— А зачем он бросил камень в лошадь?

— Ну, что зачем? Не зачем, а просто так, от радости. Был мой день рождения, мы все играли. Камень был ненастоящий, взаправду это было яблоко.

— Давно это произошло?

— Я же говорю, в мой день рождения, прошлой осенью, третьего сентября.

Министр замолчал. И король, и его подданные, сидевшие с ним за столом, хорошо помнили день, когда родилась принцесса и умерла королева. Это было в начале зимы почти восемь лет назад, и именно этот день был записан в дворцовые хроники, как дата, во время которой нельзя ни радоваться, ни скорбить. По только что сказанным словам принцессы получалось, что двор должен срочно готовиться к празднованию ее дня рождения, потому что третье сентября наступало через два дня.

— Ну ничего, — сказал король, опуская ладони на стол. — Так даже и лучше. Завтра я издам указ о перенесении дня рождения принцессы на новую дату, и да помилует меня Дева Мария, и простит моя покойная супруга».

Антон оторвался от письма, отодвинул вагонную занавеску и увидел огни сажевого завода, круглосуточно пыхтящего на окраине города, где живет его дедушка. Он вырвал только что написанные листки, посмотрел на образовавшиеся неровные края, прочитал случайно выхваченную из середины страницы фразу, сложил все вдвое и впихнул в середину тетради, которую спрятал в сумку вместе с печеньем.

Состав вошел в город и замедлил ход. Уличная дверь в тамбуре была не закрыта на ключ, а проводница еще шла по вагону, осматривая пассажиров и сверяя их действия со сведениями своей кожаной книжечки, в кармашки которой были наторканы железнодорожные билеты. В соответствии с содержимым одного из кармашков пассажирка, едущая на одиннадцатом месте, скорее всего не будет потревожена до самого позднего утра, хотя откуда мне, в общем-то, знать, в ее ли правилах спать допоздна.

Из поезда я вышел, словно из недавно созданного дворца. Не стал дожидаться появления слабо освещенной серой коробки, именуемой зданием вокзала, а спрыгнул на землю около моста, перекинутого над автомобильным шоссе, и сразу оказался в нужном мне районе.

Дедушка живет в частном секторе на улице Путейской. Пробираясь к его дому проулками, осложненными пересечениями канав и поваленных столбов, я с грустью думал, все ли там по-прежнему. Пустые бутылки на крыльце. Намокшие от росы войлочные ботинки у дверей. Заночевавший в повешенном на гвоздь зеленом ведре утренний туман. Как и раньше, я подкрадываюсь к дедушкиному дому одновременно с рассветом. Он сидит на выставленном из дома стуле и курит, глядя, как я подхожу. Ждет, пока я обогну нежилую собачью конуру, бочку с водой и поднимусь на крыльцо до предпоследней ступеньки, чтобы только тогда сдвинуться всем своим сухим телом с привычного места, распрямляясь, отставить руку с мундштуком в сторону, а свободной обхватить меня за шею и плечо, укалывая при объятии жесткой седой щетиной.

— Привет, пацан!

— Здравствуй, я как всегда к тебе без телеграммы.

— Ничего, я знал, что ты вот-вот приедешь. Заходи, не разувайся.

Мой дед — единственный из известных мне живых пророков. О погоде, урожае и моем приезде ему всегда известно заранее. В разговоре он иногда добавляет: «Мне никто не говорил, но я знаю», высказывая мнение, против которого мне, как правило, нечего возразить. Задержавшись у открытой двери в дом, дед смотрит на сизую шапку дыма, повисшую над трубами района, и говорит:

— Никуда не годится, совсем испортили воздух. Ну ничего, скоро какая-нибудь другая планета войдет.

— Куда войдет? — интересуюсь я, следуя за ним в дом.

— В жизнь, — отвечает он, не оборачиваясь.

— А как нам на нее переселяться?

— Нам не надо. Там что-то другое будет жить.

Мы проходим в комнату, где по сравнению с моим прошлым визитом стало еще сумрачнее: тусклая лампочка высвечивает неровности стен, покрытых раз от разу темнеющими обоями, лица людей на фотографиях в коричневых рамках выглядят строже, чем прежде. На столе бедлам, потому что дедушка не признает никаких шкафов для посуды и хранения продуктов и к тому же он опять ремонтирует радиоприемник.

— Что на этот раз?

— Хрипит сильно и антенну заедает.

На облезлой электрической плитке стоит кастрюля с булькающей жидкостью. Дед варит клейстер — у него чешутся ноги, и он натирает их крахмалом. Я плюхаюсь на знакомый до гвоздика в прохудившейся обивке синий диван, и, слушая дедушку, начинаю клониться на бок, и засыпаю.

По пробуждении мы завтракаем. Я нарезаю хлеб, дедушка срывающимися движениями открывает консервную банку с сардинами. Он с утра одет в свои рабочие холщовые штаны с шестью карманами, в первом из которых лежат все курительные принадлежности, во втором складной нож в чехле, в третьем истрепанное письмо от моего отца, где говорится, что у нас все нормально, в четвертом губная гармоника, в пятом таблетки от сердца, содержимое шестого кармана мне неизвестно, потому что дедушка ни разу при мне к нему не обращался.

— Ты, главное, не переживай, — говорит он после того, как я рассказываю, что в институте у меня долги по большинству дисциплин. — Нервы отражаются во всех болезнях! Я вот не переживаю и живу восьмой десяток. Ешь консерву, сил набирайся.

— А ты почему не берешь?

— Я не хочу.

— Почему?

— Мне уже нельзя жирного, я свое жирное съел.

Словно в подтверждение сказанному, он выбирает самый черствый кусок хлеба и, окуная его в несладкий чай, сосредоточенно жует. Наблюдая за ним, я иногда представляю, как дедушка по собственному желанию подвешен в воздухе с закрытым ртом, вне досягаемости от каких-либо предметов. Прошелестев бумагами, он протягивает мне небольшой газетный сверток с вареной картошкой и двумя рыбками.