К Лоле

Случайности, как видно, ведут себя иначе. Они воспламеняют восприимчивых к их огню и сразу гаснут, чтобы затем вспыхнуть и прожечь сюртук действительности уже в другом, неожиданном месте. Зимняя улица, вроде той, на которой вдруг воцарилась полуденная тишь, вырастает из сугроба, и, похожим образом, каждая вящая история начинается нос к носу с незнакомцем или его собакой. Я не подвержен романтическим печалям и уважаю кувшины, в которые посажен людской дух, но вот ослабла ласковая цепочка, держащая нестойкого сангвиника у канонической ноги воспитания в семье, где папа — военный консерватор и владелец двух редакций ПСС В. И. Л., и я впал в примитивное платоническое чувство. Теперь я твой мурлыка, Лола, и весь состою из частей.

Сейчас опять буду звонить. Ты можешь солгать, что тебя нет дома, можешь, испытывая неловкость, повесить трубку или посчитать меня ненормальным и запретить любые воспоминания, но найдется ли действие, способное изменить главное: мимолетной милостью дочери современного ширваншаха я превращен в пионера ультравысоких сфер. Никто до и, я уверен, никто после не повернет раскочегаренный лайнер с пассажирами-нервами и пассажирками-эмоциями в такой позитивно-сумбурный поток. Ведь раньше мне на лекциях хотелось то зевать, то браниться, что я и делал — в рукав, шкерясь, как курильщик в кинотеатре, а нынче — грызу орехи и чист лицом, воображая пломбирно-кремовый, плюшево-белый праздник твоего возвращения.

— Здравствуй, Лола, это Антон!

— Здравствуй.

— Я ездил позавчера в институт узнать, не приехала ли ты. Твои одногруппницы, Катя и, забыл, как ее зовут, очень смешливая девушка передают тебе привет.

— Мы разговаривали в мой день рождения.

— У тебя был день рождения? Когда?

— Шестого февраля.

— Поздравляю! Очень жаль, что я не знал.

— Ничего. Спасибо.

— Отчего у тебя грустный голос? Я сегодня весь день прислушиваюсь к голосам. У тебя — грустный.

— Да так. Из-за меня одни неприятности.

— У кого?

— У всех.

— Только не у меня. Поверь, твой облик — самый светлый из всех известных мне на свете. Можешь спросить у зеркала.

— Я не разговариваю с зеркалами.

— У вас есть снег?

— Нет. Здесь его и не бывает.

— Что же делают зимой дети и дворники?

— Ссорятся.

— Что-нибудь определилось с твоим приездом?

— Ничего.

— Я еще позвоню. Пожалуйста, не скучай.

— Я не скучаю.

В трубке гудки, шорохи и щелчки, в моей груди гигантская наутилида — уже не шевелится, окаменела. Если бы некто произвел аутопсию внутренностей кабинки, он не обнаружил бы разительного сходства между процессами в телефонном аппарате и превратностями сердца, хотя во время нашего разговора они работали как одно целое. Литературная хирургия.

Надавливаю носком ботинка на дверь, и она с нарастающим по тону скрипом начинает растворяться, едет, распахиваясь настежь, и ударяет в соседнюю будку. Граждане, карябающие телеграммы казенными стило, дружно оборачиваются, чтобы взглянуть внутрь телефонного склепа с угасшим светильником эбонитового аппарата связи и телом основоположника теоретической любви. Тело начинает шевелиться, встает на ноги и идет прочь, но на пороге замирает, намереваясь дать оставшимся некоторые наставления: «Передайте тому, кто зайдет в кабину номер шесть, что трубка еще очень горячая. Осторожнее там, даже если разговор заказан с Заполярьем. Не случайно у меня самого кружится голова, хотя, кажется, это началось еще утром».

Лола, я серьезно заболел. Второй день температура не опускается ниже 37,9, даже утром. Болят глаза, тело ватное и кажется, будто я выдыхаю горячие автомобильные газы. Иногда возникает ощущение, что я заполняю собой всю комнату и входящим в нее людям становится тесно: они жмутся к стенам, не могут подойти ко мне, изловчаются и нависают сверху, как долговязые столбы со светящимися плафонами вместо голов.

Доктор отказался прийти в наше общажное гетто, у него слишком много пациентов в поликлинике, а сосед, выслушав мои жалобы, сказал, что все ясно, грипп, и отправился за волшебными мандрагорами, которые должны меня излечить. Два дня не появляется, наверное, во время поисков попал в Ховрино, а если так, то ждать его обратно пока не приходится, поэтому я без зазрения совести бросаю апельсиновые корки на его кровать и ем витамины с его полочки.

К тому же если бы он был здесь, то стал бы издеваться над моей системой «руки в тепле, ноги в холоде», он считает, что я простудился из-за своих легких полуботинок. Я не стал ему рассказывать, что виной моей болезни были мерзкие мальчишки. Они остановили меня на улице и попросили поиграть с ними в мяч. Я бросал большой разноцветный, похожий на пляжный, мяч, а когда, поскользнувшись на ледяной лунке, упал, они со смехом и криками навалились на меня, стали давить на грудь и сыпать в лицо снегом. Потом убежали, а один, в красном пальто, забыл свои санки, и их забрала проходившая мимо старушка. Я читал в «МК» про этих озорников, про этих добилней, я знаю, кто они, ботинки тут ни при чем.

Весь сегодняшний день я не поднимался с кровати, дважды стучал в стену соседям, которые приходили, чтобы развести мне в банке клюквенный морс и укрыть еще одним одеялом. Билеты на «Кабалу святош» пришлось отдать одногруппникам — Желдыбину и Махорину — они заходили навестить меня после занятий.

Как обидно, ведь на поиски этих билетов я потратил больше недели — касса театра продавала только по заказам, в театральных киосках ничего, кроме Нового цирка, Петросяна и Театра мимики и жеста, не предлагали, перекупщики заламывали невозможную цену, и оставалась только надежда купить их в день спектакля, как вдруг мне повезло, и я приобрел пару билетов в подземном переходе у пенсионера в каракулевой пилотке.

Теперь буду лежать, болеть и ждать, когда придут Ж. и М. и расскажут, как в театре было здорово. Как они шагнули из сумерек прямо в залитый светом театральный подъезд, и навстречу им вышла невероятно полная дама с холеным рыльцем и розовыми руками, в куполообразном пурпурном платье и, лорнируя их, представилась Мельпомидой (Ж. всегда путает фамилии): «О, я хотела бы говорить с вами о Театре! О! В этом храме зеркал человеческих глаз, где причудливы все отраженья мгновений эпохи, каждый чувствует новое слитое с мудростью старой, и, вина выпивая бокал, он вкусит символический смысл бытия на коленях пред сценой в роли отринувшего старую роль мирового судьи».

«Чего-чего?» — выдавливаю я из воспаленного горла.

«О, Театр! Чу, Театр! Ну же, сколько для вас в этом слове, юнцы?» — продолжает она, не обращая внимания на раздающиеся из кровати возгласы.

«Да, — хриплю я, — понятны восторги мне эти». Я хотел бы ответить Мадам: «Я люблю этот мир. Мне знакомо, и вы угадали».

Напряженное молчание занавеса, затем — музыка, свет, появление актеров, всплеск интонаций, пробуждение сюжета, а в зрительном зале — минуты полной отрешенности от своего действительного положения во времени и пространстве.

Мадам продолжает: «Браво, прозелит! Теперь мы с тобой поднимемся на легендарный Неерзонов дом без кухонь и прихожих и вспомним историческую беседу двух великих актеров. Что они делали, запершись вдвоем на 18 часов, в памятном и далеком 18.. году? А часы тогда были долгие, не в пример мимолетным нынешним. Ты думаешь, они там пили вино и закусывали варениками с лососем?»

«Нет, я так не думаю, Мадам, они там не закусывали».

«Так, может быть, они делали что-то постыдное, что неприлично делать двум порядочным людям, хотя в некоторых случаях и простительно богеме?»

«Да нет же, у меня и в мыслях ничего подобного не было, тем более что я прекрасно знаю, чем они там занимались».

«Правильно, мальчик, они не делали ничего вышеназванного, они там спали. Положили головы на синие сафьяновые подушки и, как были во фраках и не снимая перчаток, заснули на диване валетом и видели один и тот же сон про новый театр. Это я им явилась во сне с чудесной идеей. Не удивляйся, что я слишком молодо выгляжу, за моими плечами небывалый жизненный путь! Моя фамилия Грушецкая, и я горда каждой своей затеей».