Трусаки

- Вы что? - растерялся я.

- Мы будем читать, - сказал Москалев. - Можешь читать, можешь бегать, а можешь сесть на лавочку и ждать нас...

- Садись, - сказал Эдя. - Ноги побереги. И, будь добр, последи за временем, а то мы зачитываемся.

Однако я не хотел сидеть. Кругами, кругами я стал обегать газетные витрины. А Москалев с Эдей все читали. Москалев встал к "Советской России", а Долотов к "Сельской жизни". Читали они все подряд, с первой колонки и до последней, и видно было, что наслаждались. Я устал, сел. Чудесные все-таки люди, думал я. Они не только сами читали, но и друг другу помогали узнавать о событиях.

- Эдя! - кричал Москалев. - Ты можешь мне поверить, в Кировограде исчезли из продажи кительные коврики!

- Надо же! - удивлялся Эдя. - Что делается-то! Сейчас приду прочитаю. А я про Уганду... Нехорошо у них на границе-то, нехорошо...

- Да... В Уганде, да... все каверзы... - покачал головой Москалев. - Я скоро кончу, я здесь одну заметку оставил на десерт. Про зайца-людоеда.

- Про зайца-людоеда и у меня есть, - обрадовался Эдя. - И про Боброва...

- Что про Боброва? - встрепенулся Москалев.

Странно, но они не замерзали, а я замерз и снова стал бегать.

- Да брось ты! - крикнул мне Москалев. - Иди лучше почитай "Лесную промышленность". Мы не успеем. А ты нам по дороге расскажешь.

- Как же! Сейчас! - сказал я. - Я неграмотный.

Они перешли на другие газеты. Потом на другие. Потом наткнулись на кроссворд. Достали ручку и стали заполнять клеточки, не замечая стекла.

- Помоги! - крикнул мне Москалев. - Щипковый инструмент... Ну?

- Щипцы, - сказал я.

- Да нет! Больше букв.

- Ну пассатижи...

- Да нет, - чуть ли не застонал Москалев, - музыкальный щипковый инструмент.

- Время! - обрадовался я. - Взгляните на часы. Скоро нас будут ждать на работе.

Домой мы бежали резвее. Оказалось, что Москалев с Долотовым всегда зачитываются и опаздывают, и я, третий, очень нужен, пусть и отказался от "Лесной промышленности". Они и на бегу говорили о политических событиях дня.

- А дома вы что, не можете читать? - спросил я. - Навыписывали бы газет и читали бы.

- Дома! - рассмеялся Эдя и, поглядев на меня, повертел пальцем у виска. - Дома у нас жены.

- Витя, убери газету! - сказал Москалев голосом жены. - Какой пример ты подаешь за едой сыну!

- Да, Витя, - согласился я. - Жена у тебя тигра.

- Чем меньше мы бываем с ними, - сказал доверительно Эдя, - тем оно вернее... А газеты-то мы выписываем...

- Еще чехлы к мебели заставит прибивать. Или шубу колонковую выгуливать на балконе. Или хуже того - надевать пододеяльники, а углы у них склеились, бьешься, бьешься и все на свете проклянешь!

Насчет пододеяльников я не мог не согласиться с Москалевым... Но вот мы были уже у моего дома, я встал, а они с Эдей понеслись дальше, и снова я увидел на их спинах хорошие слова: "У нас здоровыми должны быть не многие, а все". Грустный, я прощался с милыми моему сердцу спортсменами.

На следующий день я совершил мужественный поступок. Я побежал один. А ну их всех, решил я.

Сначала я робел и спотыкался, а потом забыл обо всем. Утро было чудесное, сухое, желтые листья устилали ставшую твердым камнем грязь. Шаги мои были упруги, за три дня я привык к бегу, да и раньше когда-то я любил бег. Мышцы ног поначалу болели после прошлых пробежек, но такая боль была приятной, стало быть, мышцы крепли. А потом и боль прошла. Все было прекрасно теперь - и голубое с седой печалью осеннее небо, и тихие переулки Останкина, и мой бег, легкий, как полет, и сам я, видимо, красивый и сильный сейчас, и радостная свирель, будто бы летевшая невидимой надо мной и жаворонком удивлявшаяся моему бегу.

- Смотри, смотри, чучело-то какое бежит! - услышал я и обмер.

Ранний школьник, портфель бросив под ноги, стоял и показывал на меня пальцем:

- Вон, вон, дядька бежит, геморрой лечит!

Что я тут мог? Оказать мальчику, что он не прав, что пионеры таких и слов знать не должны, что пусть геморрой лечит его отец, или просто надавать негодяю по шее? Ничего я не сделал. Просто с трудом добежал домой, и все. Свирель утихла, кто-то разломал ее об колено и выкинул в Останкинский пруд.

Стало быть, все. Стало быть, один я не могу.

Я уже и совсем хотел было отказаться от затеи, но жена опять сказала, что она перестанет меня уважать. Да что жена? Я сам бы перестал себя уважать. Я действительно тяжелый на подъем, но уж если что начал, так меня не остановишь. Я упрямый. Бегать так бегать. Только с кем?

Я всю ночь не спал. С кем же бегать-то? Мне казалось теперь, что у всех знакомых трусаков есть свои маленькие тайны. Миша Кошелев, думал я, наверняка бегает играть в преферанс. Дунаев, тот, по-видимому, носится чинить машину, он и вечером лежит под ней. Ося? Ося - не знаю. Но бегает Ося в кожаном пиджаке и с погашенной трубкой во рту и от одного этого кажется таинственным и сверхчеловеком. Вот Каштанов, тот наверняка просто бегает, но уж больно он скучный.

Так я перебирал всех своих знакомых и ни на ком не мог остановиться. Москалев с Долотовым отпадали. Газеты я могу читать и на работе. Короленков тоже. Оля хороша, но жена мне друг. Оставался Евсеев. Его, что ли, терпеть? И чем больше я ворочался, чем больше думал о нем, тем все увереннее приходил к выводу, что его стиль бега мне наиболее близок. "Да чего там, - говорил я себе, - вот и полководцы с утра не брезговали... Маршал один или генерал". Что же касается пива, то я решил за обедом экономить на салатах, вот и на пиво у меня останется. С тем я и заснул.

Утром я надел спортивный костюм, взял пять рублей и пошел вниз. Я услышал, как Евсеев запел: "А мы их, брат, дави-и-и-ить!" - и побежал по лестнице.

И тут я сломал ногу.

1972