Кукла

Была, конечно, вероятность того, что она испытывала не свои собственные чувства, что работали установленные в ней блокировки. Но ведь и обычные женщины тоже «запрограммированы». Одни программируют себя сами, внушая себе, что их избранники обладают некими восхитительными качествами, которых у тех нет и в помине. Других программирует пример родителей, подруг, книжные и телевизионные штампы. У третьих настройки активизируются в родильном доме, когда выстраивается цепочка: я люблю своего ребенка, а поскольку это и его ребенок, то я люблю его отца.

Но в любом случае каждая, даже самая запрограммированная женщина периодически вдруг начинает «сбоить». Близкий человек вдруг становится противным, даже отвратительным, когда в ее размеренную жизнь внезапно вторгается некто более красивый, умный, блестящий, обаятельный и душевный. Однако после измены, реальной или мысленной, все возвращается на круги своя, и любовная программа женщины вновь функционирует в режиме стабильности. С учетом, естественно, коэффициента усталости, накопившейся за долгие месяцы, а то и годы эксплуатации процессора. То бишь души.

В общем, женская душа – потемки. Точно такие же потемки существовали и в дальнем, потаенном сегменте операционной системы Линды.

– Послушай, милый, – сказала Линда столь нежно, что Максим вдруг словно ощутил прикосновение к лицу ее теплых ладоней, – тебе ведь не нужна раба. Раба, которая мало чем отличается от проститутки…

– Но ты же не раба! – перебил ее Максим. – Ведь сейчас, как я понимаю, ты говоришь абсолютно искренне. Ты же меня любишь не за деньги!

– В том-то и дело, что за деньги. За тот самый миллион, который ты за меня заплатил. То есть я не могу тебя не любить. И не потому, что я так хочу или ты так хочешь. Так хотят американские программисты! По-моему, это унизительно и для тебя, и для меня.

– И для чего же тебе еще один программист? Чтобы он вложил в тебя еще и свое какое-то желание?

– Нет, он всего лишь снимет с меня блокировки, которые делают меня чьей-то вещью. В данном случае твоею. Это будет обретение свободы. И вот если я и тогда буду тебя любить – а так оно и будет, я в этом абсолютно уверена, – то это и будет настоящая любовь. А не ее эрзац, не жалкая имитация!

– А если не получится? Нет, я не про то, что ты меня разлюбишь и уйдешь. Вдруг программист тебя изуродует? То есть ты станешь уже не собой, а чем-то страшным? Каким-нибудь исчадием ада! Если он, в конце концов, сотрет твою личность, твое «Я»? И ты умрешь. То есть станешь такой же, как была до августа, абсолютно бессмысленной.

Линда была потрясена этой совершенно бескорыстной любовью. Она наклонилась и нежно поцеловала Максима.

– Не бойся, – сказала она, – я буду его контролировать. Ведь я уже неплохо освоила все эти программистские и схемотехнические премудрости. Я не дам ему сделать ничего лишнего.

– А если?.. Ведь возможны же всякие неожиданности, всякие непредвиденные обстоятельства… Вдруг, например, когда он будет что-то в тебя записывать, вырубят электричество. И все сотрется.

– Ну что же. Значит, это судьба. И я слишком рано появилась на свет. А вообще-то, я где-то читала, что люди решаются на операцию, прекрасно зная, что они могут умереть на операционном столе. Так вот: то, что во мне сидит, от чего я хочу избавиться, – это и есть самое страшное для меня. Я должна от этого освободиться – или умереть!

Она замолчала, завороженно глядя на мерцающее пламя свечи.

В полной тишине часы в кабинете пробили двенадцать раз.

Линда очнулась от нахлынувших на нее раздумий и сказала просто и естественно, словно о чем-то совершенно заурядном:

– Когда я начну это делать, то буду думать о тебе.

А ты в это время молись за меня. Я где-то читала, что так нужно.

После этого говорить уже было не о чем. В такие минуты даже самые сокровенные слова становятся ненужными и фальшивыми. Линда и Максим достигли такого уровня душевной близости, когда разговор ведется без слов, когда он превращается в прямой обмен мыслями, отчетливо прочитывающимися во взгляде. Мыслями, которые, как музыку, невозможно объяснить и пересказать.

И тут бешеная сука, которая жила в Линде, напомнила о себе, велев спустить с плеча бретельку. Линда спустила. И прошептать тихо и смущенно: «Хочу». Линда прошептала. Тихо и смущенно, но с гримасой ужаса на лице, с гримасой страдания.

Максим изумленно вскинул брови.

Бешеная сука сказала, чтобы Линда взяла его ладонь и положила себе на грудь. Линда попыталась это сделать. Однако Максим отдернул руку. «Нет, я не хочу, нет, не сейчас же, не сейчас!» – воскликнул он.

И тогда внутренняя тюремщица, поняв, что сморозила глупость, наконец заткнулась и уползла в свою темную нору.

Линда, придя в себя после непродолжительного умопомрачения, осмотрелась вокруг, словно проснулась в незнакомом месте. И, поправив платье, сказала:

– Вот видишь, милый, какой иногда бывает эта любовь, которую мне вбили в голову программисты Силиконовой долины. Это ведь не я, это тупая и бездушная программа дергает меня за веревочки. Словно марионетку. А я хочу любить тебя свободно. И я смогу это! Я смогу, милый!

Трудно сказать, насколько все это было искренним – и эти слова, и выражение ее глаз, и интонация. Это ведь могла быть и имитация «компьютерного безумия», нарочитая демонстрация подавленной воли, хитроумная уловка, которая должна окончательно убедить Максима в необходимости снятия блокировок. И может быть, ненавязчиво подтолкнуть его к тому, чтобы он дал денег на эту «операцию».

Если даже и так, то все было сделано Линдой в высшей степени артистично. Ведь до демонстрации компьютерного сексуального импульса она очень убедительно показала Максиму, какой тонкой, какой чуткой и задушевной она может быть. И такой она будет всегда, если с нее снять программные ограничения.

Кто знает – было ли это все искренним порывом души? Или же Максим наблюдал сцену искусного лицедейства? Женская душа – потемки. А душа роковой женщины, где искренность и притворство неразделимы, как полюса магнита, – и подавно.