Страница 11 из 14
Ю. Т.: Да, но только с помощью войны. Они ведь наверняка уже очень многих убили.
Салим: Да, конечно, но вы сами только что сказали, что это война.
Ю. Т.: А что означает эта война для вас?
Салим: Убийства… Но в бою ты над этим не задумываешься. Ты думаешь только о своей собственной жизни. Это как свет в конце тоннеля. Если ты идешь на задание, а режим стоит у тебя на пути, и они обстреливают тебя с вертолетов, самолетов, танков – всем, чем можно, – а у тебя только этот жалкий автоматик Калашникова, тут ты уже ни о чем не думаешь. Только о своей жизни, о том, как не погибнуть. Ты испытываешь страх. Но я не боюсь погибнуть – потому что, если мои помыслы чисты, я погибну во имя Аллаха. Если ты совершаешь поступок, то он должен быть во имя Аллаха, а не ради того, чтобы люди потом говорили – вот он такой храбрец, такой герой. Тогда твой поступок ничего не стоит. Кто не совершает поступков ради Аллаха, тот попадает в ад. Моджахед сражается не ради себя, а ради Аллаха.
Конечно, все это страшно. Но я боюсь не погибнуть, я боюсь, что меня ранят, и что оказать мне помощь будет некому, я боюсь потерять руку или ногу. Тогда я не смогу воевать. Вот чего я боюсь.
Вот поэтому ты и стреляешь, и убиваешь. Даже на войне непросто убить человека. Ведь он тоже сражается. Представим, что мы собрались атаковать КПП. Перед атакой мы его хорошенько обстреляем. С 500 метров. Обстреляем из всего, что у нас есть. Потом понемногу начинаем приближаться. Шаг за шагом. Когда мы к нему подойдем вплотную, здание уже будет разрушено, а люди погибли. И откуда тебе знать, кто именно из твоих его убил. Может, и ты сам. Все стреляли. Только на спецоперациях ты знаешь, кого ты лично убил. Если там какое-то здание атакуешь, если тайком пробираешься на КПП, если тебе приказано что-то там заминировать, взрывное устройство подложить и так далее. На обычной войне никто не может точно сказать, скольких он убил, потому что огонь ведут с дальних дистанций. Никто не может стопроцентно утверждать, скольких он уже убил, разве только, если он состоит в спецгруппе и выполняет спецзадания.
Обычно мы здесь сидим и обстреливаем то, что находится в 500–600 метрах, и мы все ведем огонь. Иногда кого-то из наших убьют, иногда мы кого-то из них убьем. Но никто в точности не знает, кто кого убил. Если мы потом занимаем объект, там полно трупов. Но никто не скажет, мол, вот я точно этого убил. Если только он – не снайпер или не пристрелил кого-то в упор. Вы понимаете меня?
Ю. Т.: Ну, а примерно скольких вы убили?
Салим: Я, как говорится, не такой уж и образцовый моджахед. А вы – любопытный человек.
Ю. Т.: Это верно.
Салим: Дело не в числе. Если я кого-то и убивал, то только потому, что они сражались против мусульман, хотели убить меня или моих братьев. Конечно, и у этого человека есть семья. У него есть мать, которая оплакивает его. Может, и дети у него есть, и жена, которая овдовела. Но это же война. И она требует от тебя быть немножко эгоистом. Конечно, самое лучшее – жить в мире. Это лучше всего.
Я ненавижу войну, ненавижу это все. Честно скажу вам, мне все это опротивело, все эти войны, бои. Кажется, будто твои ботинки кровью пропитались оттого, что ты шагаешь по лужам крови. Возьмешь какой-нибудь там пропускной пункт, соберешь оружие погибших, магазины с патронами, снимешь с них бронежилеты. Гадко все это. У меня есть ботинок, так он весь в крови, отвратительно просто. Кровь засыхает у тебя под ногтями, она у тебя между пальцами, на руках. Я вообще-то человек чистоплотный. Терпеть не могу неряшливости, грязи, вони и так далее. Все это мне противно. Что тут скажешь? Я не из тех, кто обожает трупы.
И еще насчет бокса. Я когда-то занимался боксом, выступал на ринге. Я не из тех, кто без конца может боксировать. Не нравилось мне, когда после боя с меня пот градом. И чужой пот не переношу – противно. Вот поэтому я всегда старался как можно скорее послать противника в нокаут, чтобы он не лез к тебе и не прижимался своим потным телом… Лучше всего было бы как-нибудь обойтись без этой войны. Война – сплошное смертоубийство.
Ю. Т.: Вы себе никогда не кажетесь хладнокровным убийцей?
Салим: Я не такой. Я из тех, кто иногда, перед тем как заснуть, может и поплакать.
Ю. Т.: Скольких вы убили? Десять человек? Двадцать? Пятьдесят?
Салим: Ну, уж точно не пятьдесят. Тут уже нужно было бы быть Рэмбо. Да и не снайпер я. У меня есть приятель, так он беспрерывно убивает. Постоянно. Беспрестанно. Вот этого мне никак не понять. Уселся себе поудобнее, увидел человека, ну и жми на спуск – бац! И нет человека. Покойник. Понимаете, о чем я?
Я нормальный боец, мое оружие – «РПГ», базука, и автомат «АК-47», самый обычный «калашников». И этот «калашников» бьет на 700–800 метров. Дальше уже убойная сила падает. Снайперы или истребители танков – вот эти ребята уйму народа убивают. Если истребитель танков пальнет, тут уж гора трупов, это точно.
Ю. Т.: Вам часто приходилось видеть, как гибнут ни в чем не повинные люди?
Салим: Нет. Мы гражданских не трогаем. Мы сражаемся только против тех, кто на поле боя. Мы не ходим по домам и не расстреливаем хозяев – мол, раз ты алавит или шиит, ну вот и получай.
И все-таки нет на войне невиновных. Все, кто воюет, виновны. И если я убиваю кого-то, значит, я виновен. Потому что я могу выбирать – идти на войну или нет. Участвовать в боях или нет. Поехать в другую страну, например в Турцию, сделать себе новый паспорт и начать новую жизнь. Но я не убил ни одного невиновного человека. Ни разу не сказал: «Давай, иди-ка в этот дом и убей ребенка или женщину, или кто там тебе первым попадется на глаза». Только атаковал опорные пункты, казармы врага, то есть военные объекты.
Ю. Т.: Но не все же солдаты – убийцы по контракту. Они такие же ребята, как вы. У них в семье решили – ты идешь в армию, и точка. Матери ведь у всех есть.
Салим: Да, да, все верно. Вот поэтому я и говорю: убивать нехорошо. Потому что и у него мать есть, и она его будет оплакивать, есть и жена, и дети, которых он одних оставит. Но как говорится – на войне как на войне. Конечно, было бы лучше, если бы ни одной из матерей не пришлось оплакивать своих сыновей. И чтобы жены не становились вдовами.
Ю. Т.: Предположим, завтра появляется мирное решение. Вы и люди, которых вы знаете, вы готовы сказать: «Да, мы согласны сложить оружие, если речь идет о честном, справедливом мире!» Вы такое способны принять? Если война окончится? Вам ведь наверняка известно, что в Сирии есть районы, где большинство за Асада. А что, если и остальные присоединятся к ним?
Салим: Тогда тоже началась бы война. Потому что у всех свои цели. Одни действительно хотят мира. Другие понятия не имеют об исламе, он их вообще не интересует. Им вообще все равно: демократия или шариат, или еще что-нибудь. Я такое могу понять. Это инстинкт, человек стремится выжить, остаться в живых и продолжать жить. Он ведь готов на все ради того, чтобы не погибнуть, а выжить. Но если, как вы говорите, и остальные присоединятся к тем, кто за Асада, если мы все объединимся, и наступит мир, я бы, наверное, тоже согласился бы на такое. Но! Исламисты скорее всего не согласились бы, потому что такой мир основывался бы на интересах иноверцев. А мусульмане стремятся к тому, чтобы жить в халифате по законам шариата. Чего больше всего боятся американцы, НАТО, ЕС? Они боятся шариата. Потому что, если шариат справедлив, он силен.