Диктатор

И все-таки я заметил, что не все собравшиеся приветственно кричат, что здесь и там маленькие группки мрачных плебеев сердито таращатся на нас или поворачиваются к нам спиной – особенно когда мы приблизились к храму Кастора, где Клодий устроил свою штаб-квартиру.

Храм был размалеван свежими лозунгами, выведенными такой же пламенеющей красной краской, какой воспользовались в Формии: «Марк Цицерон ворует у людей хлеб. Когда люди голодны, они знают, кого обвинять». Один человек плюнул в нас, а еще один медленно отвел полы своей туники, чтобы показать мне нож. Цицерон сделал вид, что не заметил этого.

Толпа в несколько тысяч человек непрерывно радостно кричала, пока мы шли через форум и поднимались по ступеням лестницы Капитолийского холма к храму Юпитера, где превосходный белый бык ждал, когда его принесут в жертву.

Я боялся, что в любой миг на нас могут напасть, хотя здравый смысл подсказывал, что такой поступок был бы самоубийственным: сторонники Цицерона разорвали бы любого нападающего на куски, даже если б тому удалось подойти достаточно близко, чтобы нанести удар. Тем не менее я предпочел бы, чтобы мы смогли попасть туда, где есть стены и дверь. Но это было невозможно: сегодня Цицерон принадлежал Риму.

Сперва мы выслушали, как жрецы читают свои молитвы, а потом Цицерону пришлось покрыть голову и шагнуть вперед, чтобы принести ритуальную благодарность богам. После этого он должен был стоять, наблюдая, как убивают быка и исследуют его внутренности. Наконец, было объявлено, что ауспиции[22] благоприятны. Цицерон вошел в храм и возложил приношения у ног маленькой статуэтки Минервы, которую поставил здесь еще до своего изгнания.

Когда он вышел, его окружили многие из тех сенаторов, что упорнее всего сражались за его возвращение: Сестий, Цестилий, Курций, братья Циспии и остальные, возглавляемые старшим консулом Лентулом Спинтером – каждого из них требовалось поблагодарить лично. Много было пролито слез, много было поцелуев, и время, наверное, давно перевалило за полдень, когда мы смогли двинуться к дому. И даже тогда Спинтер и остальные настояли на том, что будут нас сопровождать. Туллия к тому моменту уже ушла вперед незаметно для нас.

«Домом», конечно, был теперь не наш прекрасный особняк на склонах Палатинского холма – взглянув вверх, я увидел, что тот дом полностью разрушен, дабы дать место святилищу Свободы Клодия. Вместо этого нам пришлось обосноваться чуть ниже по холму, в доме Квинта, где нам и предстояло жить до тех пор, пока Цицерон не добьется возвращения прежнего имения и не начнет отстраиваться.

Та улица тоже была забита доброжелателями, и Цицерону пришлось с трудом протискиваться к двери. За порогом, в тени двора, его ожидали жена и дети.

Я знал, поскольку он часто об этом говорил, как сильно предвкушал этот момент. И все-таки в той сцене чувствовалась неловкость, из-за которой мне захотелось прикрыть лицо. Теренция в пышном наряде явно ожидала уже несколько часов, а маленький Марк успел за это время соскучиться и капризничал.

– Итак, муж мой, – сказала жена Марка Туллия со слабой улыбкой, свирепо дергая мальчика за руку, чтобы заставить его стоять как положено, – ты наконец-то дома! Иди, поприветствуй своего отца! – велела она Марку и подтолкнула его вперед, но тот быстро метнулся обратно и спрятался за ее подолом.

Цицерон остановился чуть в стороне и протянул руки к сыну, не зная, как ему отреагировать. В конце концов, только Туллия спасла положение: она подбежала к отцу, поцеловала его, подвела к матери и ласково прижала своих родителей друг к другу. Так семья наконец-то воссоединилась.

Вилла Квинта была большой, но недостаточно просторной для того, чтобы в ней с комфортом разместились два семейства, так что между ними с самого первого дня начались трения. Из уважения к брату – старшему и по возрасту, и по положению, – Квинт с типичной для него щедростью настоял на том, чтобы Цицерон и Теренция заняли хозяйские покои, которые обычно он сам делил со своей женой Помпонией, сестрой Аттика. Было ясно, что Помпония резко против этого возражала и с трудом заставила себя вежливо поприветствовать деверя.

Я не собираюсь задерживаться на сплетнях о личностях всех этих людей: такие вопросы были бы ниже достоинства моего сюжета. И все-таки нельзя должным образом поведать о жизни Цицерона, не упомянув о случившемся, – ведь именно тогда начались его домашние несчастья, оказавшие воздействие и на его политическую карьеру.

Они с Теренцией были женаты больше двадцати лет. Супруги часто спорили, но их разногласия были основаны на взаимном уважении. Теренция была женщиной с независимым состоянием, почему Цицерон на ней и женился – во всяком случае, он наверняка сделал это не из-за ее внешности и не из-за безмятежности ее нрава. Именно состояние супруги дало ему возможность войти в Сенат. Ну, а успех Марка Туллия позволил его жене улучшить свое положение в обществе. Теперь же его злосчастное падение обнажило присущие их союзу слабости. Теренции не только пришлось продать добрую часть своего имущества, чтобы защитить семью в отсутствие мужа, ее еще и оскорбляли и поносили, и она опустилась до того, что нашла приют у мужниной родни – в семье, которую всегда чванливо считала ниже своей собственной. Да, Цицерон был жив и вернулся в Рим, и я уверен, что она была этому рада. Но Теренция не скрывала своего мнения о том, что дни его политической власти пришли к концу, даже если он сам – все еще витающий в облаках народной лести – не сумел этого осознать.

В тот первый вечер меня не позвали поужинать вместе с семьей, но, учитывая напряженные отношения между супругами, не могу сказать, что я был сильно против. Однако я расстроился, обнаружив, что мне отвели постель в помещении для рабов на чердаке и мне предстоит делить эту комнатушку с управляющим Теренции Филотимом. Этот управляющий был льстивым и жадным существом средних лет. Мы никогда не нравились друг другу, и, полагаю, он был не более счастлив видеть меня, чем я – его. И все-таки любовь этого человека к деньгам сделала его усердным управляющим Теренции, и ему, наверное, больно было видеть, как ее состояние тает месяц за месяцем. Меня разъярила горечь, с которой он нападал на Цицерона за то, что тот поставил жену в это положение, и спустя некоторое время я резко велел ему закрыть рот и выказать некоторое уважение к моему хозяину, иначе я позабочусь, чтобы тот отхлестал его бичом. Позже, когда я лежал, бодрствуя и слушая храп Филотима, я гадал, какие из только что услышанных мною жалоб принадлежат ему, а какие он просто повторил, услышав из уст своей госпожи.

Из-за беспокойной ночи на следующий день я проспал и, проснувшись, впал в панику. Тем утром Цицерон должен был посетить Сенат, чтобы выразить свою официальную благодарность за поддержку. Обычно он учил свои речи наизусть и произносил их без заметок. Но прошло столько времени с тех пор, как он говорил на людях, что Марк Туллий боялся споткнуться на словах, – поэтому ему пришлось надиктовать речь, и я записал ее по дороге из Брундизия. Я вытащил речь из своего ящичка для документов, проверил, полный ли у меня текст, и поспешно сошел вниз как раз в тот момент, когда секретарь Квинта Статий ввел на террасу двух посетителей. Одним из них был Тит Анний Милон – трибун, навещавший нас в Фессалонике, а вторым – главный помощник Помпея Луций Афраний, который был консулом два года спустя после Цицерона.

– Эти люди желают видеть твоего господина, – сказал мне Статий.

– Я посмотрю, свободен ли он сейчас, – кивнул я.

На что Афраний заметил – тоном, который не очень мне понравился:

– Лучше б ему быть свободным!

Я тотчас отправился в главную спальню. Дверь ее была закрыта, а служанка Теренции приложила палец к губам и сказала, что Цицерона там нет. Вместо спальни она показала мне на коридор, ведущий в туалетную комнату, где я и нашел Марка Туллия – слуга помогал ему облачиться в тогу. Рассказывая, кто пришел с ним повидаться, я заметил через его плечо небольшую импровизированную постель. Хозяин перехватил мой взгляд и пробормотал:

22

Ауспиции (здесь) – гадания. От латинского «auspex» – «птиценаблюдатель». Гадания проводились по полету птиц, крику животных, явлениям на небе и т. д.