Вася-василиск

— Эй, бабка. Давай свою чарочку, черт с тобой.

Махнул и задохнулся. Не от крепости, хотя и был самогон задёрист. А оттого, что бабкина чарочка так жарко пахнула брожевом, словно сама Светка, вдруг ожив, распахнула дверь и выдохнула ему в лицо: «А-а-а! Суженый-простуженый явился не запылился». Он с силой оттолкнул ее и вбежал в комнату. Объедки на мокрой скатерти, растерзанное платье на полу, Светкин лифчик, зацепившийся лямкой за спинку стула, и огромные чужие ноги из-под их одеяла. На их кровати. Он беспомощно оглянулся на Светку. Может, все это нелепое недоразумение? Может, сейчас она все объяснит, и мир снова станет прост. Но она в ответ томно повела плечом и с кокетством бывалой шлюхи надула измазанные помадой губы:

— Ты плохой мальчишка! Очень-очень плохой! Чуть не сломал дверь. И праздник испортил…

— Праздник? Это ты называешь праздником?

— Как умею, так и веселюсь! — Светка вызывающе подбоченилась. — И ты мне не указ! Ну, не сердись, Колюня… Иди к мамочке. Я и тебя тоже поцелую.

Это ее «тоже» и выдернуло у него из-под ног реальность, как выдергивает ковровую дорожку злой клоун из-под ног своего напарника по репризе. Первый удар по искусанным, исцелованным губам — лицом в опилки. Нечеловеческий вопль боли — хохот и аплодисменты зрительного зала. Кровь на распахнутом халате и болтающейся груди — красный бархат занавеса.

Вскрытие показало, что первыми же ударами он забил Светку до смерти и еще долго месил мертвое тело. А еще — «на момент смерти гражданка Уварова С. А. была на втором месяце беременности». У его сына уже билось сердце.

— Эй, бабка. Дай еще. Да не рюмку, что мне твой наперсток! Всю бутыль неси.

Глава 15,

в которой Анна Матвеевна узнает неожиданные для себя вещи и попадает на собрание партизанского отряда

Еле дождалась Анна Матвеевна, когда оглоед уснет. Уж и луна взошла, и полнеба пропахала, а ему все не спалось. Вертелся, кряхтел. Один раз притих надолго, она на цыпочках подкралась посмотреть, спит ли, а он глазищами как зыркнет — уйди, бабка! — сердце в пятки ухнуло. Насилу угомонился. Миша тоже не спал. Матвеевна, как только убедилась, что Николай уснул, к нему подошла, и он сразу же с готовностью скинул ноги с кровати.

— Пора?

Вышли за околицу тихонечко, ни одна дверь не скрипнула. И пошли по застеленной лунным светом дороге, словно по серебряному пути к богу в гости. А потому и мысли в голову набились такие величественные, что им в узком бабьем черепе тесно было. Давили на виски и стучали молотками в темечко. Матвеевна даже платок сняла и помахала, словно разгоняя комаров. Но разве их так просто разгонишь. К мыслям о божественном предназначении припутался совсем дурацкий вопрос: отчего взбешенный Вася не обратил Ряженку в камень, а бросился на него, как простой петух, клювом и шпорами. Но тщательно, неспешно подумать об этом Матвеевна не дал Миша.

— Анна Матвеевна, — встрепенулся он вдруг. — Я давно хотел спросить, да все забывал — а что это у тебя за скульптура в огороде стоит?

— Какая скульптура? — заюлила Матвеевна.

— Собака каменная. Я ее сразу заметил — талантливая работа. Камень, как живой. Каждый волосок выточен.

— Ах эта… — Матвеевна на мгновение задумалась, говорить правду или нет. Но лунная дорожка, ведущая прямо к небу, солгать не позволила. — А это живая собака и есть. То есть была живая, пока Вася, петух мой, ее в камень не заморозил.

— Шутишь, бабушка? — обиженно протянул Миша. — За ребенка меня держишь? Мне, между прочим, двадцать два года. Я в сказки уже не верю.

— Ишь, большой барин — двадцать два года! А я на своем восьмом десятке верю? Я тебе все по порядку расскажу, а ты решай сам — верить или нет.

Начала Матвеевна рассказывать с самого начала: про каменных червяков в земле да колорадских жуков, превратившихся прямо на картофельных листах в полосатые бусины. Про то, как испугалась за Васю, когда собака на него бросилась. И как сама упала в обморок, когда собака у нее на глазах рухнула на землю каменной скульптурой.

— Ай, не так все началось! — вспомнила она. — Не с того. Сперва жаба померла.

Пришлось заново начинать: про напасть, при котором животина в ее доме не живет, про петушка Ванечку, про невесть откуда взявшееся яйцо, про нашествие лягушек и упрямую жабу, стекленевшую от холода. Говорила и сама дивилась — и впрямь сказка, хоть детишкам на ночь сказывай. Да еще и длинная такая, на полдороги хватило, уже за поворотом верхнекривинские собаки перебрёхиваются. Миша слушал не перебивая, но по тому, как он порой удивленно ахал и нетерпеливо теребил себя за мочку уха, было видно, что сказки и у двадцатилетних мальчиков вызывают живой интерес.

— Анна Матвеевна! — не вытерпел он. — Дорогая! Знаешь ли ты, кто у тебя в доме живет? Это ж не петух! Это василиск!

— Ну, да. Василием зовут.

— Нет, ты меня не поняла. Василиск не птица, скорее дракон. У меня в детстве книжка была, бестиарий, там василиски тоже описывались. Надо же! А я-то думал, что все эти твари: василиски, химеры, гидры — чистой воды легенда, мифология, в действительности даже не существовали никогда. Черт возьми! И как я сам не догадался? Он ведь на четырех ногах и чешуя вместо перьев. Но когда ЭТО так просто, в деревне…

Миша говорил торопливо, перебивая сам себя. Сыпал на Матвеевну какие-то мутные истории. О рыцаре, убившем ядовитого полузмея и мгновенно умершим от впитавшегося в древко копья яда. О царе, спасшем свое воинство от гибели тем, что поднес к глазам чудовища зеркало. Об отравленных шахтах и проклятых колодцах. Она в два счета запуталась в этой неразберихе и незнакомых словах. Только одно из Мишиного рассказа выходило ясно: в мир пришла страшная беда. Вырвалась прямо из адовой прорвы, и по дурацкому совпадению каменной глыбой упала в ее огород.

— Хватит, Миша! Прекрати, — не выдержала она. — Не дури мне голову! Ты моего Васю видел? Видел. Разве похож он на эти страсти?

— Не похож, — удивленно согласился Миша.

— Вот и не тренди. Раз живет, значит, божье творение. И не нам с тобой его судить. Пусть живет, как наказано.

— Конечно, пусть живет! — с жаром ухватился Миша за новый поворот темы. — Это же величайшая редкость! Такое, наверное, раз в тысячу лет случается! Надо его ученым показать. Обнародовать, так сказать, явление. Да весь мир ахнет, Анна Матвеевна!

— Я тебе обнародую! — рявкнула Матвеевна. Ей в унисон бдительно заголосила скрытая за чужим забором шавка. — Я тебе ахну! Взять бы прут березовый и выдрать, чтобы ерунды не порол! Мир чем меньше знает, тем крепче на месте стоит, понял? И не смей его трясти.

— Да ты пойми, бабушка! — затараторил Миша. — Это же почти чудо! Это так важно для науки! Ведь…

— Медведь! — отрезала Матвеевна. — Твоей науке что чудо, что белая мышь — все едино, под нож и в банки. Она, конечно, все объяснит. И почему Вася огнем плюется, и как в камень морозит. А ему это надо? А мне на кой черт? Нам надо, чтобы нас в покое оставили, понимаешь? И не спорь со мной — прокляну!

Миша обиженно замолчал. И молчал весь остаток дороги, пока Матвеевна не свернула к вросшему от старости в землю дому. Она по-хозяйски просунула руку в щель над калиткой, нащупала крючок и открыла двери.

— Как говоришь, эта страсть называется? — спросила она подчеркнуто небрежно.

— Василиск.

— Вот тут встань пока, не светись.

Матвеевна решительно постучала в дверь. Тот час в глубине дома испуганно звякнуло опрокинутое ведро, и сдавленно матюгнулся хозяин.

— Кого принесло? — настороженно поинтересовался он.

— Я это, Иван Степаныч. Анна Коростылева. Открывай, не бойся.

— Было бы чего бояться! — проворчал Степаныч, отворяя дверь и растерянно оправляя майку. — Чего тебя на ночь глядя принесло? Куклы сапоги потеряли?

Матвеевна пропустила колкость мимо ушей, и прямо с порога взяла быка за рога.

— Ты, Степаныч, прошлый раз про партизанские тропы что-то рассказывал. Правда это или так — бахвальство?