Страница 28 из 29
Перед Июльской революцией актеры Комеди Франсез оказали "Антони" ледяной прием. Отвергнуть пьесу после шумного успеха "Генриха III" было невозможно, но зато, когда приступили к репетициям, мадемуазель Марс ловко и настойчиво, так, как только она одна умела, постаралась подогнать роль Адели к знакомым ей ролям героинь Скриба. Фирмен, со своей стороны, сглаживал все острые углы своей роли. "В результате этого, после трех месяцев репетиций, - писал Дюма, - Адель и Антони превратились в очаровательных любовников, таких, каких любит показывать театр Жимназ. Они с равным успехом могли бы называться господином Артуром и мадемуазель Селестой". Как мог автор допустить, чтобы его произведение так безжалостно выхолостили? "Ах, да как это происходит? Как ржавчина переедает железо, как волна подтачивает скалы?" Беспощадная мягкость мадемуазель Марс действовала не менее разрушительно. Друзья Дюма, приходившие на репетиции, говорили:
- Очень милая пьеска, очаровательная вещичка. Кто бы мог подумать, что ты будешь работать в этом жанре!
- Во всяком случае, не я, - отвечал Дюма.
Наконец появились афиши: "В субботу, послезавтра, премьера "АНТОНИ". Когда Дюма пришел в Комеди Франсез на генеральную репетицию, мадемуазель Марс обратилась к нему медовым голоском:
- Вам уже сообщили последнюю новость? - спросила она.
- Какую новость?
- У нас теперь будет газовое освещение.
- Тем лучше.
- Нам делают новую люстру.
- Примите мои поздравления.
- Спасибо, но не в этом дело.
- В чем же тогда, мадемуазель?
- Я потратила тысячу двести франков на вашу пьесу!
- Браво!
- У меня четыре смены туалетов.
- Вы будете бесподобны.
- И вы понимаете...
- Нет, не понимаю.
- Я хочу, чтобы публика их видела.
- Справедливое желание.
- И раз у нас будет новая люстра...
- И когда же она будет?
- Через три месяца.
- Ну и что же?
- Ну вот, я думаю, что хорошо бы ознаменовать новую люстру премьерой "Антони".
- Ах, вот как!
- Да, вот так.
- Значит, премьера будет через три месяца?
- Да, через три месяца.
- Значит, в мае?
- Да, в мае. Это очень хороший месяц.
- Вы хотели сказать, очень пригожий месяц?
- Да, но и хороший тоже.
- Значит, вы в этом году не берете отпуска в мае?
- Нет, только с первого июня.
- Значит, если мы начнем, к примеру, двадцатого мая, у меня будет всего три спектакля.
- Четыре, - подсчитала мадемуазель Марс, - в мае тридцать один день.
- Целых четыре спектакля - как это мило!
- И мы вернемся к вашей пьесе после моего возвращения.
- Это точно?
- Даю вам честное слово.
- Благодарю вас, мадемуазель. Вы очень любезны.
Я повернулся к ней спиной, - продолжает Дюма, - и столкнулся лицом к лицу с Фирменом.
- Слышал? - спросил я его.
- Конечно... Сколько раз я тебе говорил, что она ни за что не станет играть эту роль!
- Но почему, черт побери, ей не сыграть ее?
- Да потому, что это роль для мадам Дорваль...
Дюма и сам давно об этом думал. Маленькая, темноволосая, хрупкая, с ниспадающими на лоб локонами, томными глазами, трепещущими губами и вдохновенным лицом, Мари Дорваль была не просто актриса: "Это была воплощенная душа... Фигура ее казалась гибким тростником, колеблемым порывами таинственного ветерка". Незаконнорожденная дочь бедных бродячих актеров, Дорваль выросла среди самых бурных и низменных страстей и в гневе могла браниться, как базарная торговка. Она испытала все в жизни, и, хотя неоднократно выходила замуж, у нее было множество любовников, в том числе и молодой Дюма. На сцене эта поразительная женщина дышала вдохновением, подлинная жизнь сквозила в каждом ее движении, а искрометный талант покорял всех.
Она создала вместе с Фредериком Леметром спектакль "Тридцать лет, или Жизнь игрока", где в роли супруги, которая видит падение своего мужа, сумела гениально выразить горе матери и "скорбное величие женщины".
"В этой роли, - писал Банвиль, - ей пригодилось все - и скорбное лицо, и губы, дышащие безумной страстью, и горящие от слез глаза, и трепещущее, содрогающееся тело, и бледные тонкие руки, иссушенные лихорадкой!" И Жорж Санд: "У нее все обращалось в страсть: материнство, искусство, дружба, преданность, негодование, вера; и так как она не умела и не желала ни умерять, ни сдерживать своих порывов, она жила в чудовищном напряжении, в постоянном возбуждении, превышающем человеческие силы..."
Да, Мари Дорваль сыграла бы Адель куда лучше, чем мадемуазель Марс.
И ее постоянный партнер Пьер Бокаж тоже сыграл бы Антони гораздо лучше, чем Фирмен. Этот руанец, в прошлом чесальщик шерсти, пришедший в театр по призванию, играл с душой и темпераментом. У него были свои недостатки: слишком длинные руки, гнусавый голос. Его называли "сопливым Фредериком". Ему посчастливилось встретить Дорваль, и она распознала в нем партнера, который сможет выгодно оттенить ее игру. Она видела его смешные стороны: считала его фатом и находила, что он глуповат, но при этом понимала, что для роли Антони он подходит гораздо больше, чем Фредерик, который постарается переключить все внимание на себя. Высокий рост, правильные черты лица, густые брови делали Бокажа мрачным красавцем, этаким байроническим героем. Лирический и суровый, страстный и угрюмый, то пылко влюбленный, то свирепый, то возвышенный, он был буквально создан для роли Антони. Дюма взял рукопись из Комеди Франсез и отнес ее Мари Дорваль. Она нисколько не походила на мадемуазель Марс, эту аристократическую Селимену. Эта дочь народа приняла его с очаровательной естественностью и заговорила слегка нараспев, что придавало ее речи особую прелесть:
- Ах, как мило с твоей стороны, мой добрый пес, что ты пришел... Вот уже полгода, как я тебя не видела...
- Что поделаешь, моя прелесть, но за это время я успел сделать ребенка [Белль Крельсамер 5 марта 1831 года родила дочь] и революцию... Так-то ты меня целуешь?
- Я не могу тебя поцеловать... Я снова стала благоразумной...
- А кто совершил эту революцию?
- Альфред де Виньи. Я от него без ума... Любовь - единственное, что он делает естественно, но за это ему можно простить все остальное... Он обращается со мной, как с герцогиней. Он зовет меня "мой ангел". Он говорит, что у меня вдохновенное тело.