Три Дюма

Актеры прослушали второй раз "Христину" в следующее воскресенье (чтобы не посягать на часы, которые Дюма - увы! - неукоснительно должен был отдавать службе), и пьеса снова была принята при условии, что автор вместе со старейшиной театра Самсоном внесет некоторые исправления. Дюма, как утверждает Самсон, оказался очень покладистым.

И все же пьеса так и не была поставлена во Французском театре. Почему? Дом Мольера не отличался гостеприимством. После смерти Тальма там воцарилась Марс. Мадемуазель Марс с большой осторожностью приближалась к пятидесятой годовщине, захватывая все лучшие роли - от влюбленных героинь до инженю, с явным перевесом в сторону инженю. Она считалась плохим товарищем и защищала свое право на прежнее амплуа с бешеной энергией. Ее враги с притворной снисходительностью говорили, что ей нельзя дать больше сорока восьми. Время от времени она сама объявляла о конце своего долгого царствования, но злые языки утверждали, что и после этого она даст "прощальное представление, а потом еще одно - по случаю скорой встречи". И все же ее удивительная моложавость, благородное изящество жестов и совершенство дикции обеспечивали ей неоспоримый авторитет. Она руководила распределением ролей и была грозой всех авторов. Сделав карьеру на классическом репертуаре, мадемуазель Марс не могла приспособиться к романтической драме Гюго и Дюма... Ее стихией был Мариво, а не Шекспир. В драме, которую хотел создать Дюма, героиня должна была рвать на себе волосы, вопить, валяться на коленях. Для того чтобы завывать, необходим дурной вкус, а мадемуазель Марс им не страдала. Голос ее, когда она его повышала, оставался приятным и мелодичным: это был голос рассерженной девушки, а не рыкающей львицы.

Мадемуазель Марс навестила Дюма в его убогом кабинете в Пале-Рояле, где он сидел среди покрытых пылью папок, и завела беседу о "Христине". Очень изящно (а она умела, когда хотела, быть обворожительной) и деликатно она покритиковала распределение ролей, пьесу вообще и, в частности, несколько строк в своей роли, которые попросила вымарать. Королева трагедии среди канцелярских крыс - Дюма был очарован этим зрелищем, но считал - и напрасно - стихи, вызвавшие недовольство Марс, совершенными и поэтому ожесточенно их защищал. Спор длился несколько минут, после чего мадемуазель Марс встала и сказала тоном, столь же холодным, сколь он был любезным вначале:

- Отлично! Раз вы так упорствуете, пусть будет по-вашему, я произнесу эти строки, но вы увидите, какое впечатление они произведут.

На репетициях, когда дело доходило до этих злополучных строк, она их пропускала.

- Дальше, дальше, - говорила она суфлеру Гарнье. - Автор сделает здесь купюру.

- Вовсе нет! - протестовал автор. - Я не хочу вычеркивать эти строки.

- Ах ты черт! - вздыхал Гарнье.

Дюма осведомился, что означает это "Ах ты черт!".

- Это означает, что если мадемуазель Марс не хочет произносить эти строчки, она их не произнесет.

- И все же, если пьесу поставят, ей придется это сделать.

- Да, если пьесу поставят, но только ее не поставят.

Суфлер лучше, чем кто бы то ни было, знал бесовскую хитрость мадемуазель Марс: "Христина" так и не появилась на сцене Комеди Франсез. Причины для этого нашлись. Через неделю после пьесы Дюма была принята "Христина" некоего Бро, поэта и бывшего субпрефекта. Так как Бро был при смерти, его пьесе отдали предпочтение. Кроме того, Фредерик Сулье успел закончить к этому времени свою "Христину" и отдать ее в Одеон. Этот парад "Христин" начал принимать шутовской характер. Дюма ничего не оставалось, как взять пьесу обратно, что, впрочем, пошло ей только на пользу, так как дало ему возможность переделать и улучшить текст, крайне в этом нуждавшийся.

Но на что жить? Ведь существование обеих семей Дюма зависело от постановки "Христины". Гарнье подсказал выход:

- Напишите другую пьесу с главной ролью для мадемуазель Марс. Не заставляйте ее произносить тридцатишестистопные стихи. Не перечьте ей ни в чем - и тогда вашу пьесу поставят!

- Но стихи пишут так, как пишется, мой милый Гарнье, - возразил ему Дюма. - И, кроме того, я собираюсь написать драму в прозе.

- Тем лучше.

- Я ищу для нее сюжет.

И тут же случай - самый надежный друг Дюма - весьма предусмотрительно снабдил его новой темой. Войдя как-то в кабинет одного из своих коллег, он увидел на столе толстый том трудов историка Анкетиля, случайно открытый на странице, где рассказывался анекдот из эпохи Генриха III. Герцог Генрих де Гиз, по прозвищу Меченый, узнав, что его жена Екатерина Клевская изменяет ему с одним из фаворитов короля, Полем де Коссадом, графом де Сен-Мегреном, решил, хотя его весьма мало трогала неверность жены, проучить ее.

Однажды на рассвете он вошел к ней в комнату, держа в одной руке кинжал, в другой - чашу. В весьма суровых выражениях предъявив ей обвинение в неверности, он сказал: "Как вы предпочитаете умереть, мадам, от кинжала или от яда?" Она рыдала и просила пощадить ее. "Нет, мадам, выбирайте". Она выпила яд, упала на колени и в ожидании смерти стала молить Бога о прощении. Через час Гиз успокоил ее: яд оказался всего-навсего крепким бульоном. Урок, однако, был жестокий.

"Какая великолепная сцена! - подумал юный Дюма. - Хорошо бы ее написать... Но кто был этот герцог де Гиз? А Сен-Мегрен?.."

Как и всегда, он обратился к своему верному и ученому другу - "Всеобщей биографии", которая сообщила ему кое-какие сведения и отослала к "Мемуарам" л'Этуаля... Л'Этуаль?.. Кто такой л'Этуаль?.. Бесценная "Биография" снова пришла на выручку: Пьер Тезан де л'Этуаль (1546-1611 гг.) оказался прославленным историографом эпохи Генриха III и Генриха IV. Дюма достал эту книгу и нашел ее восхитительной. Из нее он узнал, что Сен-Мегрен, первый камер-юнкер короля, был в 1578 году зверски убит на улице по приказанию Генриха де Гиза, прозванного Меченым, - урок каждому, кто посягает на герцогинь. Сцена эффектная, но довольно банальная. У того же историографа Дюма нашел рассказ о событии, которое давало великолепную возможность закрутить пружину интриги. Оно относилось, правда, к совершенно другому вельможе того времени - к Луи де Бюсси д'Амбуазу (1549-1579 гг.). Но какое это имело значение? Дюма собирался писать драму, а не исторический трактат.