Дэйви

Он дал им время, чтобы они оглянулись вокруг, друг на друга, мудрые, и серьезные, и согласные, что так и было.

— Друзья, я скажу вам, что, действительно, есть некоторые страдания, которые никогда не могут быть излечены, кроме как рукой вечно любимого бога перед лицом времени, который излечивает удары судьбы и высушивает слезы утомленного страданием, и осторожно направляет нас, и позволяет траве зеленеть вон там, и ведет к избавлению от этих многочисленных ран. Но относительно тягот обычных болезней — ну, так вот, друзья, у меня есть сообщение для вас.

Сорок семь лет назад, в небольшом селе в горах Вэрманта, зеленых и далеких отсюда, жила женщина, простая, скромная, богобоязненная, мягкая, какой могла бы быть любая из прекрасных спутниц и помощниц, которых я вижу перед собой в этот момент в этом красивом городе, — где, я должен признать, что еще не видел представительницы слабого пола, которая не была прекрасна на вид. — (Там были только две миловидные женщины на всем обширном участке, и я сидел между ними.) — Это, действительно, так, никакой лести, внемлите, джентльмены! Ну, эта кроткая женщина в Вэрманте, о которой я говорю, утратила своего добродетельного мужа в зрелом возрасте, и, после этого, посвятила оставшуюся долгую и благословенную жизнь излечиванию больных. Даже имя ее было скромным. Ее звали Эванджелин Аманда Спинктон, и я хочу, чтобы вы запомнили это имя, так как это имя вы станете благословлять с каждым вашим вдохом. Кое-кто утверждает, и я верю этому, что в жилах Матери Спинктон — ах, да, именно так ее называет теперь благодарный мир! — течет таинственная кровь индейцев Древнего Мира. Это возможно, но, вне всякого сомнения, что славные ангелы господа направляли ее в длящихся всю жизнь усилиях, в ее поисках этих целебных экстрактов, которые господь, в его безграничной мудрости и сострадании, незаметно поместил меж простых трав, произрастающих в шелестящих листвой лесах, или в согреваемых ласковым солнцем полях, или вдоль тихо журчащих ручьев…

Как бы то ни было, его слова дают вам представление о стиле. Папа никогда еще не позволял никому обращаться с речью за Мать Спинктон, даже если он лежал больной в кровати и ему было очень плохо, он, бывало, вставал из нее, чтобы позаботиться об этом. Он заявлял, что почитает ее слишком сильно, чтобы позволить любому простому ничтожному безмозглому помощнику положить смертную руку на ее священную кожу. Он также заявлял, что мог чувствовать пристрастие толпы особым умением, которым никто другой не обладал — кроме, конечно, его дедушки, умершего сорок лет назад — и это умение всегда сразу же подсказывало ему, говорить ли о тихом журчании ручьев, или о мрачном безмолвии пещер. Любое из них могло действовать хорошо — о, конечно, оно должно действовать, бывало говаривал он и сплевывал через подножку между мулами, когда он правил ими, что очень любил делать, — оно должно действовать, но простаки тихого журчания ручьев — обычного типа, а простаки мрачного безмолвия пещер — иного, и в этом все дело, и настоящий артист отличается способностью подметить это различие и, соответственно, отрегулировать свою речь. Длинный Том Блэйн привык спорить с ним об этом, когда погода была хорошей, — Том говорил, что простаки есть простаки, вот и все.

Папа Рамли продолжал нести вздор, не совсем утверждая, что бог и Авраам и все ангелы действовали вместе, показывая кроткой Матери Спинктон, как создавать ее Домашнее Лекарство, Единственное Эффективное Средство для всех жалующихся на недомогание смертных, будь-то человек или животное, — но собравшиеся были вроде бы, оставшимися на музыкальные упражнения — он созвал их, потому что не мог вынести, делая намного больше того, что музыканты назвали бы разучиванием гаммы или музыкальными упражнениями, — он созвал их, ибо не мог вынести того, чтобы позволить любой толпе в любое время уйти от него, не всучив ей чего-нибудь. Еще через пять-десять минут, рассказав о характере и биографии Матери Спинктон, он принялся анализировать дюжину или более болезней и говорил о них так заботливо, обнадеживающе и ужасающе — черт подери, никто не смог бы превзойти его в этом; он нашел бы в вас так много простейших болячек[78], во всем вашем теле, что вы просто не смогли бы уделить им столько времени, чтобы не умереть от половины из них. Он как всегда, завершил свою речь кучей вдов и сирот, собравшихся у могилы, и что Мать Спинктон могла бы предотвратить такое развитие событий, если бы они только знали — подходите по одному, подходите все! Ну, для этого требовалось особое усилие — «Мать» стоила целый доллар за бутылку. Но продали ли ее?

Да.

Трезво рассуждая, эта «Мать» в самом деле, была лекарством из ряда вон и я, конечно, знаю об этом, так как папа верил в нее сам или, казалось, что верил, и не проявлял к нам большего милосердия, чем к публике. Если ты заболевал или признавался в этом, ты выпивал «Мать Спинктон» или же нарывался на неудовольствие папы и мы очень сильно любили его за это.

Именно из-за непредсказуемой сущности «Матери» невозможно было получить самые лучшие результаты от нее. «Мать Спинктон» могла вмешиваться решительно во все — эпизоотию[79], корь, импотенцию, сломанные ребра, насморк — и если уж не могла вылечить их, то и не пыталась, а начинала такую мощную атаку где-то внутри тебя, что прежняя болезнь уже ничего не значила. Намажьте немного ее лекарства на смертельную рану, и вы, естественно, захотели бы умереть, но она так бы взяла вас за живое, что вы не смогли бы справиться с этим, так как были бы переполнены возбуждением от любопытства, сколько же она намерена причинить вам боли в следующий миг и где именно. Конечно, могло бы оказаться, что это совершенно разные вещи, но я стараюсь анализировать психологический аспект.

Вера самого папы в это снадобье оставалась для меня загадкой, но я утверждаю, что это в самом деле так. Я наблюдал за ним, когда он готовил свежую партию лекарства в соответствии с тайной формулой, которую он разработал сам, точно такой же заботливый, надеющийся, настороженный и активный, как белка, как физик Древнего Мира с совершенно новым взрывным устройством. Я не знаю состава — мокрицы, хрен, стручковый перец, неразбавленный кукурузный спирт, смола, мараван, моча гремучей змеи, куриный желчный пузырь и около дюжины таинственных трав и частей тела животных, обычно включая козлиные яички. Эти последние было трудно достать, если мы не находились в подходящий момент прямо возле чего-то вроде фермы, и папа допускал, что они не являлись абсолютно обязательны, но говорил, что они придавали лекарству отличительный смак, к чему он сам был неравнодушен. Выдерживать смак было важно. Сам папа Рамли пил лекарство и со смаком, и без, говорил он, и, возможно, для простаков это, в самом деле, не имело значения, так как первый глоток был рассчитан на то, чтобы непосредственно вывести любого простака из преднамеренного расположения духа — однако, если вы беспокоились, смак был необходим. Папе Рамли также нравилось обсуждать вопрос о времени выдерживания снадобья. Я так и не стал специалистом в этом деле: я мог лишь различить, что некоторые настойки «Мать Спинктон» вряд ли воняли намного больше, чем городская ратуша, но зато ее лучшие выдержанные раритеты были вполне способны очистить поле площадью в десять акров от всего движущегося, включая мулов.

В то утро в Хамбер-тауне, когда папа закончил свою болтовню и собирался начать распространять бутылки, а Том Блэйн — заворачивать их и принимать деньги, сквозь толпу протолкалась бесчувственная старая кляча, хрипя и постанывая, с рукой на груди и длинным костлявым лицом, совсем сморщенным от ужаснейшего страдания, так что мне пришлось дважды выпучить глаза и сглотнуть, прежде чем я убедился, что этим древним страшилищем был мой собственный папа, Сэм Лумис собственной персоной, снова немного разыгравшийся и жаждавший продолжать игру.

— Ты там! Ты говоришь об исцелении? Я выхожу вперед, к тебе, но для меня нет никакой надежды, нет, так как мое несчастье свалилось на меня из-за греховной жизни. Ах, господи, господи, прости жалкого гадкого старика и позволь ему умереть, не так ли?