Дэйви

Вайлит стала спокойной, во время разговора с нами после той беседы с отцом Фэем: спокойная и отдаленная, однако она не казалась чужой. Я никогда не догадывался о скрывавшейся в ней монахине, хладнокровной скучной сестре, в этой пылкой любвеобильной партнерше по борьбе, которая много раз раскрывала для меня приятную плоть. Теперь она представляла собой монахиню, смотревшую как слепая; лицо этой женщины за последние несколько часов постарело на двадцать лет. Не думаю, что она спросила нас с Сэмом, что мы намеревались делать. Временами она теряла направление мысли, как будто продолжая какой-то разговор в другом помещении. Может, отец Фэй наложил на нее епитимью — ее платье выглядело измятым и она двигалась осторожно, словно ощущала физическую боль. Ее левый глаз судорожно подергивался, чего я никогда прежде не замечал. Вскоре паломники собирались провести закрытое молитвенное собрание для включения ее в группу, после чего, как она нам сказала, она не должна даже разговаривать ни с каким мужчиной, кроме отца Фэя, пока не закончится покаянная часть ее паломничества. Покидая нас, она расцеловала меня в обе щеки и сказала, что я должен быть хорошим мальчиком.

Я увидел ее еще раз, одетую в белое платье, вместе с остальными паломниками на похоронах, два дня спустя. Если бы она знала, где мы сидели, она бы подумала, что лучше не смотреть в нашу сторону… Мне кажется теперь, что я очень любил ее, может, так же сильно, как Кэрон, которая, вероятно, уже умерла.

* * *

Я и сейчас помню указ, который я провозгласил с трона на ступеньках президентского дворца. Вечер тянулся медленно; принесли мускусное вино, которое вылили нам на головы. Я объявил, что для всех, без исключения должна безотлагательно наступить вечная счастливая жизнь; так или иначе, я не мог придумать более подходящего указа от имени шутовского короля.

19

После похорон — они оказались довольно унылыми, наш Джед, наверно, подумал бы, что они лучше, чем он заслуживал, — мы с Сэмом, не ожидая дилижанса, который должен был проходить мимо в субботу, решили рискнуть пойти пешком, по крайней мере, до Хамбер-тауна.

В Восточном Перкенсвиле, после несчастья, я, фактически, не слыхал никаких разговоров о тигре, и не было даже уклончивого упоминания о его возможном возвращении. На следующий день сельский егерь привел обратно свою группу охотников — как огорчились и рассердились эти мужчины, услыхав новость — а в полдень люди вышли обрабатывать кукурузные участки без всякой защиты, кроме пары лучников. Той ночью люди также находились снаружи, присматривая за сторожевыми кострами, не против тигра, а просто, чтобы не подпускать близко к кукурузе травоядных. Охотники, старухи и другие источники абсолютной мудрости сходились во мнении, что если тигр не старый или больной, он нападает на определенное село только раз в сезон, а потом идет дальше. Это даже могло быть правдой, хотя я сомневаюсь в этом.

Бессмысленный, случайный характер произошедшего, вот что, полагаю, потрясло и ошеломило меня. Сэм стоял рядом со мной; мы много не говорили; он просто находился там, давая мне возможность быть наедине с моими мыслями в его присутствии. Я знаю, что еще только Ники может так поступить[72]. Когда похороны закончились и мы снова оказались на дороге, я начал постигать, что если в состоянии человека имеется какой-то порядок, смысл или цель, человеческие существа должны заниматься этим сами.

Мы отправились спозаранку. В такое летнее утро вдоль холмов дует западный ветер, а солнце еще не совсем поднялось, везде свежесть, звонкое пение птиц, мелькнет белохвостый олень, ускользающий в таинственный дневной лес, теплота твоего тела и живительный прилив твоей крови составляют целый колорит жизненной правды — как еще это может выразиться?

Хамбер-таун — деловой и честолюбивый городок, слишком маленький для города, слишком большой для села — может, примерно семь — шесть тысяч населения и, если использовать странное местное выражение, растет все время. По дороге мы с Сэмом размышляли над несколькими планами, но не решили ничего. Я все еще мечтал о Леванноне и кораблях. Но я давно заметил, как часто наши планы пишутся вилами по воде. Сэм допустил, что для поддержания нас в пути он мог бы поискать какую-то наемную плотницкую или каменщицкую работу — он знал обе профессии — в Хамбер-тауне. Он согласился, что безопаснее всего было бы перебраться в Леваннон, если война еще будет длиться к тому времени, когда мы доберемся до Олбани, на море Хадсона. В Восточном Перкенсвиле о боевых действиях было почти неизвестно, лишь распространялась шепотом молва о битве при Ченго на западе и еще об одной битве на побережье моря Хадсона, немного севернее Кингстона, совсем близко к границам кэтскильской территории.

Мы с Сэмом совсем не говорили об отношениях, которые могли быть между нами. Но когда мы подошли к воротам Хамбер-тауна, я сказал:

— Раз ты хочешь быть моим отцом, и я тоже хочу этого, может, не важно, был я или не был в действительности твоим сыном?

— Ну, примерно об этом я и сам подумывал, Дэйви, — отозвался он. — Он называл меня «Джексон», как обычно, в то утро. — Мы могли бы остановиться на этом…

Караульный у ворот почему-то, был веселым, поэтому оказался вежливым, что необычайно для полицейского. Когда он впустил нас, я услышал где-то энергичное бренчание и трепет мандолины. Потом послышалось оживленное ум-та-та, ум-та-та барабана и включились флейта и довольно пронзительный корнет, совсем не диссонируя в «Ирландской прачке». Играли недалеко, в каком-то месте, скрытом из вида кривизной главной улицы. Откуда бы ни пришла «Прачка», а я думаю, что она дошла до нас из Древнего Мира, — эта великолепная долговечная распутница всегда желанна.

— Там играют! — оказал нам караульный, и я заметил, что его ноги приплясывают, и мои тоже. — Самая лучшая, черт возьми, труппа, которая когда-либо была здесь. Вы не бывали в Хамбер-тауне?

— Я был проездом, много лет назад. Сэм Лумис, а это мой парень Джексон… Джексон Дэйвид Лумис. Кто там играет?

— Бродячие комедианты труппы Рамли.

— Да? — спросил Сэм. — Ну, тот корнет усиливает звучание, но у корнетиста получается не так же хорошо, как у моего парня…

Небольшая праздная толпа уже повисла на перекладине изгороди, которая ограничивала городскую лужайку, хотя никакого специального выступления не проводилось и была только середина утра, когда большинство жителей города, как обычно, на работе. Музыканты сошлись и заиграли, ради собственного удовольствия, вот и все. Но никто, имеющий уши и глаза, не прошел бы просто мимо, только не мимо Бонни Шарп, сидевшей по-турецки на траве и пощипывающей струны мандолины, и Минны Селит с банджо, и Стада Дабни, выбивавшего из барабана возбуждающую мелодию, с его седой головой, торчавшей над барабаном, и приземистой фигурой, как бы полуприсевшей, похожей на белоснежную сову, собиравшуюся улететь. Там был также маленький Джоу Далин, пиликавший на флейте, и крупный Том Блэйн, стоявший позади него — далеко позади, следуя своему правилу, так как Том всегда настаивал, что не сможет выдуть из корнета приличный звук, если дырку во рту на месте давно выпавшей пары зубов не будет затыкать куском хорошего прессованного табака, что означало, что он сплевывал в конце почти каждого такта; и он не мог сплевывать хорошо, заявлял он, если не будет поворачивать голову по-настоящему свободно и тактично остерегаться попасть в окружающих. Угу. Том был там во всем своем великолепии, когда мы с Сэмом присоединились к другим бездельникам, чтобы дать отдых нашим ногам на перекладине… Длинный Том Блэйн направил свой неприглядный корнет в небо, человек, пьющий музыку и быстро поворачивающий голову, словно кот, чтобы сплюнуть и снова пить. Эй, я забежал наперед моего рассказа, но это меня не беспокоит. Там были люди, которых я вскоре узнал и полюбил; когда я прикоснулся к перу, их имена выскочили на бумагу.