Страница 99 из 123
Думать можно было что угодно, но истина могла открыться только тогда, когда сюда придут те, что похищали, и объяснят наконец-то, что им от него надо. Правда, кто их знает, как они будут это делать? Судя по тому, куда посадили, такого комфортабельного плена, в каком Никита пребывал прошлой осенью у Булочки, здесь не предвидится. И обращаться на «вы» тут не будут, как в ЦТМО. А вот морду начистить для острастки могут сразу и быстро. Поэтому Никита предпочитал сидеть в полной неизвестности и ждать у моря погоды. Даже в холоде и голоде.
Но тут пошли всякие болезненные и неприятные размышления насчет отца с матерью, которые с ума сходят. Ведь Никита как-то не привык пропадать из дому, никого не известив. И предки к тому привыкли. Соответственно, небось глаз не сомкнули, особенно мать, конечно. Наверняка без валокордина не обошлось — старые все-таки, по 45 уже исполнилось… Конечно, из Чечни дождались, а тут, в родном городе, потерять — врагу не пожелаешь!
При воспоминании о Чечне стало еще холоднее. Хотя вроде бы те четверо и не были похожи на вайнахов, но хрен его знает… Те шестеро из обледенелого подъезда вспомнились. Может, и глупо так думать, конечно, но ведь кто-то из них мог случайно выжить. И три прошедших с тех пор года только и мечтать о мести. Искать, тратить силы и деньги, подчинив всю жизненную энергию тому, чтобы отомстить за брата. Или брата жены. Или племянника двоюродного брата четвертой, любимой жены троюродного дяди, которого Никита, если судить по законам гор, подло убил из-за угла. (Точнее, из-под лестницы.) Странно, но именно в этот момент Никита подумал, как паршиво все-таки живет русская нация — «Иваны, не помнящие родства». Сколько, интересно, на Руси (или по СНГ тем более) Ветровых? Поди, не один десяток тысяч. И возможно, многие из них Никите родня, пусть в четвертом, в пятом, даже в десятом поколении, но имевшие общего предка. Наверняка несколько сот человек наберется. Только они его не помнят, друг друга не знают и знать не хотят. И уж тем более знать не знают родни по всяким там женским линиям. А эти, бородатые, знали, и родня их, уже мертвых, тоже помнит. Соответственно, если точно знают, кто убил, — мстят. А ведь у нас это тоже было когда-то. «Аще убиет муж мужа, то мстити брату брата, или сыну за отца, или отцу за сына…» — Никита этот отрывок из «Русской Правды» вспоминал частенько. Правда, тогда, когда эту самую «Правду» писали, уже считалось, что этот закон плохой и лучше платить штраф за убийство. Замочил огнищанина, старшего княжего дружинника, заплатил 80 гривен — и нет проблем. Угробил чужого раба — гони 5 гривен. Небось, и наоборот дозволялось (в «Русской Правде» об этом, однако, не писали). Например, заплатил 80 гривен — и мочи кого хошь. Хоть одного огнищанина, хоть 16 рабов. То-то после эдакой демократии Киевская Русь развалилась на удельные княжества, которые Батый-хан в XIII веке расщелкал, как орешки.
В общем, Никита помечтал о том, как неплохо было бы, если б он мог сказать похитителям: «А знаете, братаны, если я через два часа минимум не буду дома, то вам придется иметь дела с тремя сотнями Ветровых. Вас хватит?»
«Мечты-мечты, где ваша сладость? Прошли мечты, осталась гадость!» — Вслух Никита это не произнес, но мысли его вполне соответствовали этому старому приколу. Нет, он никогда не сможет так сказать. Никому из десятков тысяч Ветровых он не нужен, кроме отца и матери. А еще кому он нужен? Булочке? Сейчас, в ее-то положении? Баринову? Он себе десять других студентов найдет для своих экспериментов. Тем более что Никита еще только-только начал учиться. Нет, никто за него не заступится и уж тем более не выкупит.
Вот это, как ни странно, придало силы. Наверняка похитители, если они не идиоты, думали не о выкупе. Никита совершенно бесперспективная фигура в этом плане.
Конечно, бывает, что похищают на обмен. Но какую пешку можно обменять на Никиту, случайного человека, ничего собой не представляющего?!
Может, хотят что-то узнать? А что он, Никита, знает?! Ничего фактически. Знал про клад Федьки Бузуна, так его давно уперли, и даже два раза. Где он теперь, один Механик знает, если жив еще.
Так прошло не меньше часа с того момента, как Никита очухался. Ветров все ломал голову над тем, за каким чертом и кому он мог понадобиться, главным образом пытаясь отвлечь себя от самой неприятной мысли. А она, конечно, состояла из очень простой сентенции, выражавшейся словами: убить могут. Да, вот так прямо, попросту убить, ничего не спрашивая и не предлагая никому выплатить выкуп. А просто для того, чтоб, допустим, привести в ярость Баринова или Булочку. Возможно, в отместку за какой-нибудь аналогичный жест, о котором Никита понятия не имеет. Но должен будет по каким-то господским соображениям расстаться с жизнью.
Прошло еще минут десять, и где-то наверху, почти прямо над головой Никиты, послышались глухие шаги. Они удалились куда-то вперед, что-то лязгнуло — должно быть, кто-то открыл металлическую дверь, — а затем зазвучали громче. Похоже, что два человека спускались по каменным ступенькам лестницы. Еще через несколько секунд метрах в трех перед Никитой возник прямоугольник, обрисованный тонкими желтоватыми светящимися линиями — это свет фонаря тех, кто спустился в подвал, пробивался через щели по краям двери. Щелк!
Фонарь вообще-то был не очень мощный, но у долго сидевшего в темноте Никиты глаза сами собой зажмурились, будто на него прожектор навели.
— Пошел! — крепкие лапы ухватили Ветрова под локти и поволокли наверх. Он не упирался, наоборот, даже старался идти в ногу со своими, условно говоря, «тюремщиками». Может, именно это и избавило его от пинков и тычков, а может, у конвоиров просто не было настроения их раздавать. Сами они были одеты в кожаные куртки и шапочки-маски с дырками для глаз и ртов, в кожаные перчатки, очень удобные для мордобоя. Оружие, должно быть, было где-то под куртками.
В компании конвоя Никита миновал два лестничных марша и оказался у открытой стальной двери, за которой располагался небольшой коридор. Когда-то и лестница, и коридор были оштукатурены, но сейчас штукатурка здорово пооблетела, и из-под нее просматривался красный кирпич. Было впечатление, что это подвал какого-то старого, «сталинского» дома, сработанного на века, но здорово запущенного. В таких подвалах обычно устраивали свои «хаты» компании шпаны, которые ныне потеснили более солидные граждане, оборудовавшие в них офисы или склады.
Никиту провели мимо двух-трех обшарпанных дверей, с начертанными на них матерными словами и символами рок-групп — довольно древних, надо сказать, типа «Pink Floyd» или «Led Zeppelin», лучшие времена которых приходились на конец 70-х, когда Никита еще пешком под стол ходил. На уцелевшей штукатурке была более близкая его сердцу надпись: «Витя Цой, ты всегда с нами!» Когда-то, лет семь назад, Никита, будучи арбатским «пионером», стоял со свечкой в почетном карауле у знаменитой «стены Цоя», где была такая же надпись. Тогда он всерьез думал, будто имя «последнего героя» сохранится в веках. А сейчас что-то ни песен по радио не звучит, ни клипов по телику не показывают…
Об этом ли сейчас думать, черт побери? Здешние коридорчики и стеночки прямо-таки судьбой предназначены для расстрельных мероприятий. Одно утешало: если б вели расстреливать, то не стали бы свои морды прятать. То есть вполне возможно, что его и отпустят. Только вот в каком виде?
Неожиданно конвоиры резко повернули Никиту вправо и втолкнули в ничем не примечательную дверь. Ветров только успел увидеть на ней старинный значок «пацифик», который многие из современных пацанов запросто спутали бы с эмблемой «Мерседеса». Однако у него почему-то не появилось предположений, что его привели в штаб-квартиру подпольных пацифистов.
Комнатка явно предназначалась для допросов. Узкая, без окон, освещенная тусклой лампочкой — камера, да и только. Мощный детина, пожалуй, покрупнее тех, что конвоировали Никиту, сидел справа, у стены, за рассохшимся столом, явно принесенным со свалки. Перед столом, впритык к противоположной стене, стоял табурет. Вот на него-то и усадили Никиту конвойные, а сами встали по бокам.