Наша песня

– Нам требуется… – сказал кто-то позади меня, но на него тут же зашикали, чтобы он поскорее замолчал.

– Пусть побудет с ним минуточку. Ей необходимо это время.

Я закрыла глаза, потому что снова почувствовала в этой фразе некий скрытый смысл. Словно это время нужно было мне для того, чтобы успеть попрощаться с мужем.

Я потянулась к ладони Джо, не обращая внимания на капельницу, трубка которой торчала у него из руки, и даже на то, что сейчас сам он больше напоминал безжизненный замороженный манекен. Я схватила его ладонь и сжала ее с такой силой, что могла бы повредить даже свои собственные хрупкие кости.

– Ты должен сейчас проснуться, Джо Тэйлор. Потому что здесь присутствуют люди, которые любят тебя и которым ты нужен… и Джейку тоже очень нужен отец, потому что ведь ты знаешь, я совершенно ничего не понимаю в мальчишеских вкусах. И я никогда не научу его правильно играть в футбол или поменять автомобильную шину, когда колесо спустит, или как нужно бриться… и всякое такое прочее. Поэтому, пожалуйста, проснись немедленно и перестань меня так пугать.

– Но нам действительно сейчас нужно…

Я посмотрела на них глазами, из которых продолжали течь слезы.

– Я понимаю, что мне пора уходить. – С этими словами я снова нагнулась над заледеневшим напоминанием теплого любящего мужчины, которого сама полюбила много лет назад. Я поцеловала его в уголок рта, губами наткнувшись на край выходящей из него пластиковой трубки. Потом обвела взглядом палату, останавливаясь на каждом из медиков, и произнесла умоляющим голосом: – Только не останавливайтесь. Верните его мне.

После этого я повернулась и, уходя, поставила игрушку нашего сына у задней стенки его койки, у железной решетки, так что он казался пушистым стражем и защитником.

– Приглядывай за ним, – шутливо обратилась я к плюшевому зверю, но никто даже не улыбнулся. Никто.

Я вышла из лифта со скоростью торопящегося по своим делам пешехода, ну, или, по крайней мере, жителя лондонского пригорода, спешащего на работу в город. Однако в ту же секунду на моем пути к администратору откуда-то возникли двое полицейских, которые сразу же перекрыли мне дорогу. Они оглядели полупустое помещение приемного отделения, о чем-то коротко переговорили с женщинами за стойкой, после чего направились к семейству с плачущими детьми. На мгновение я подумала, что тот, кого они приехали проведать, каким-то образом стал участником несчастного случая. Мне хотелось посочувствовать им, но сейчас все мое сострадание было направлено на куда более близкого и родного мне человека.

– А, это вы, миссис Уильямс, – начала одна из администраторов, увидев, что я подхожу к их столам. – А мы как раз собирались разыскать вас, – заявила она, одновременно забирая у меня частично заполненные документы. – Вашего мужа еще переводят в отделение, но нам сообщили, что если вы захотите подняться наверх, то сможете подождать в комнате для посетителей. По крайней мере, это совсем рядом с ними.

– Да, вы правы. Чем ближе, тем лучше, – тут же согласилась я.

Комната для посетителей оказалась маленькой и угнетающе мрачной, как могила. «Могила от службы национального здравоохранения, – мелькнула у меня в голове такая же невеселая мысль. – Могила для родственников. Это помещение необходимо переименовать». А может, и нет. Как ни называй, вряд ли здесь можно было наполнить надеждой тех бесчисленных «родных и близких», которые сидели именно на том месте, где сейчас расположилась я. Не исключено даже, что именно на этом неудобном пластиковом кресле с деревянными подлокотниками, покрытыми облупившимся мебельным лаком. Интересно, сколько потных ладоней сжимало эти подлокотники, что лак настолько разъелся? И сколько молитв слышали стены этой комнатушки?! Наверное, даже больше, чем церковная исповедальня. И сколько из них были услышаны? Ну, разумеется, не все, это ясно. Не все посетители, ожидавшие в этой комнате, в итоге уходили отсюда домой вместе со своими дорогими и любимыми. Люди умирали в этих палатах, и нет смысла делать вид, будто это не так. Ведь отделение назвали интенсивной терапией не потому, что все остальные названия уже использованы и им просто не хватило фантазии. Только вот иногда, как бы они ни старались, терапия все же оказывалась недостаточно интенсивной.

Разумеется, тогда я ни на секунду не задумывалась о том, что нечто подобное могло относиться к Дэвиду. Он был болен – это стало очевидным даже мне, – но ведь люди не умирают от болезней, которые возникают вот так внезапно, буквально из ниоткуда. Обычно дается время, для того чтобы подготовиться к болезни, которая является опасной для жизни, разве не так? Смерть не может заявиться вот так без предупреждений и унести человека, как катящаяся волна цунами. Всегда бывает некое предупреждение, а значит, и время для подготовки. Разве нет?!

Меня передернуло. Наверное, сама обстановка в комнате навевала такие мысли. Зеленые стены, словно усиливающие клаустрофобию, и маленькие грязные окошки с видом в никуда, вернее, на серую стену такого же мрачного здания. Даже дверь тут походила на вход в морг – с крошечным вырезанным отверстием вместо нормального стекла в большой просторной раме. И, разумеется, здесь было тихо, как в могиле. Впрочем, тишина царствовала повсюду. Хотя из восьми стеклянных палат только две сейчас были заняты. Одна находилась в дальнем конце – та самая, которую я ошибочно приняла за палату Дэвида. Она просто кишела медперсоналом. Взбудораженные врачи и медсестры суетились вокруг пациента, все с серьезными лицами, все заняты своим делом. В панике я схватила за руку сестру-азиатку, которая провела меня в отделение, сильно сжав ее тоненькие, как у птички, косточки.

– Это палата Дэвида? Там мой муж? – спросила я охрипшим от ужаса голосом.

– Нет-нет-нет, – тут же мелодично пропела она, указывая таким образом на мою ошибку.

Ее огромные темные глаза миндалевидной формы показались мне особенно добрыми. Я даже подумала, что скучная одежда медработника совершенно не шла ей. Она куда лучше смотрелась бы в роскошном и трепещущем на ветру шелковом сари. Нет, ее не должно было быть вот здесь, в этой обстановке. Впрочем, как, наверное, и Дэвида, и меня самой.

– Палата вашего мужа – в самом конце коридора, – сказала сестра, но, едва я повернулась в нужную сторону, как она заставила меня пройти (применив при этом удивительную силу) в противоположном направлении. – Сейчас им занимаются врачи, – пояснила она.

Я послушно шла за ней, вытянув шею туда, где сейчас медики обследовали моего мужа, стараясь разглядеть хоть что-нибудь. Разумеется, мне это не удалось, поскольку окна палаты закрывали опущенные жалюзи. Это было сделано для того, чтобы ничто не мешало персоналу в палате заниматься своим делом. Разумеется, самому пациенту такое уединение было совершенно ни к чему. Вот и тому мужчине такая дополнительная защита была абсолютно безразлична. Я успела заметить, что он, очевидно, был без сознания и при этом подключен к огромному количеству всевозможной медицинской аппаратуры. От этого его палата казалась неким подобием центра управления космическими полетами.

Минут через двадцать ожидания под ярким светом флуоресцентных ламп я почувствовала, что у меня начинают болеть глаза. Поэтому я выключила освещение и сидела в полумраке с одним только боковым фонарем да еще слабым мерцанием китайских фонариков, которыми была обвешана унылая искусственная елка. Она стояла на низеньком столике у стены и была раза в четыре меньше той, что сейчас украшала наш дом, а изяществом не напоминала ее даже отдаленно. Я меняла цвет елочных украшений каждый год. В этом году выбрала серебристый и голубой перламутровый. В январе я сниму все украшения, пожертвую их благотворительному магазину, а уже в следующем декабре все повторится снова. Дэвид обратил на это внимание только один раз за все время, во второй год нашей совместной супружеской жизни. «А разве мы не оставим их себе? – спросил он тогда, аккуратно ссадив меня с лесенки и начиная самостоятельно снимать украшения с самых дальних веток. – Когда я был маленький, я каждый год с удовольствием отыскивал свои самые любимые елочные игрушки…» Тут он замолчал и больше не добавил ни слова. Только потом сильно сжал мне руку, прежде чем передать рулон мягкой упаковочной пленки, которая надежно защищала от повреждений каждый завернутый в нее стеклянный шар.