Святые Горы (сборник)

Если в эпизоде с шантажом Воронцова, нуждающемся в тщательном изучении, поступок Долгорукова как-то можно объяснить ненавистью к одному из столпов империи, то письмо «господина Колардо» действовало лишь в интересах жандармского ведомства. Какая забота, повторяю, Долгорукову язвить Чаадаева?

Если дата слухов, порочащих Гагарина, определена с точностью благодаря дневнику Тургенева, то в случае с Долгоруковым она до сих пор неизвестна. Я полагаю, что инсинуации распространялись постепенно, по мере обострения его оппозиции Романовым. Стоит учесть, что после смерти Долгорукова один из крупных и способных шпионов графа Шувалова, снабженный инструкциями чиновника III отделения Филиппеуса, был послан за границу, в частности, с заданием обмануть Герцена, Огарева и Тхоржевского и приобрести через подставное лицо архив князя. Карл Арвид Романн выполнил порученное, проник под видом издателя, отставного подполковника Николая Васильевича Постникова, в Швейцарию и увез архив. Ясно, что из бумаг было изъято все, что компрометировало наиболее важных деятелей империи.

Имена Чаадаева и Пушкина в этой истории вновь соединяются странным образом. Определенно к сему руку приложил le general Double — лукавый генерал! Кажется, налицо стремление жандармов развернуть борьбу исключительно в среде тех, кто по разным соображениям был неугоден Николаю I. Угодных охраняли строго.

9

— Александр Иванович, ты не дознался, кто мимо тебя шмыгнул? — спросил Вяземский, спустившись в вестибюль и отыскивая у гардероба спутников.

— Будто бы Булгарин. Его штаны отличают — широкие, и к желтой клетке привержен, — ответил с насмешкой Тургенев.

— Презатейливый диалог сию минуту мне повезло услыхать.

— Негоже, князь Петр, — пробормотал Жуковский. — А если б они обернулись? Неладно, стыдно, князь! Какое мнение и о тебе, да и о нас всех вывели бы?!

— Мне ничего не стыдно. Не все ж им за нами шпионить. Пусть хоть раз сами в собственной дряни замараются. Я б с удовольствием дал каждому пинка, а теперь сие впишу в мемуар — то-то взвеселю потомка! Между прочим, Александр Иванович, они на Ивашку Гагарина грешат подметные письма Пушкину. Знаешь ли ты о том?

— Удосужился, удосужился, но не в состоянии поверить, — и Тургенев отпрянул к барьеру, потому что и внизу, в большом и вместительном вестибюле начало твориться несусветное, подобное валтасаровым пирам и сарданапаловым празднествам, если, конечно, принять во внимание, что основная масса валтасаров да сарданапалов в дневное время петербургских суток представляет собой чиновников до V класса включительно и армейских офицеров, не старше полковника, с негустыми вкраплениями коммерсантов, актеров и литераторов, стремящихся пополнить за счет оставшихся еще не разобранными дам «охотничий список» — tableau de chasse.

Мазурка начала греметь с удвоенной энергией. Под крики и топот уходящего в ночь маскарада Вяземский и Тургенев принялись надевать шубу на Жуковского, стремясь уберечь его от непристойных картин разъезда.

Когда друзья, проводив прежде до дверей утомленного и разочарованного Жуковского и сдав его на руки кучеру Ивану, привыкшему нянчиться с хозяином, едва успели надеть шубы, к ним мелкой рысью и почти в обморочном состоянии подбежала дебелая матрона, жена будто бы варшавского чиновника, физиономия которой, правда, и у Вяземского, и у Тургенева безвозвратно стерлась из памяти.

— Ах, князь, мы в молодости плясали с вами мазурку у Потоцких и Щавинских, — взволнованно задышала она. — Не узнаете? Я супруга Афанасия Никитича Вагнера. Спасите, князь, абонируйте какую-нибудь карету. Меня преследуют по пятам. Я подвергаюсь страшной опасности!

Вяземский вздумал откреститься — он и в молодости не танцевал мазурки, тем более у каких-то там Щавинских! Но потом стоически покорился судьбе. Дама казалась не на шутку расстроенной приключением. Щеки раскраснелись, маску она в беспокойстве швырнула под ноги, преувеличенная корсажем грудь ходуном ходила в декольте.

— Вообразите, милый князь, я не давала никакого повода нахальным мальчишкам. Мы приехали с троюродной сестрой Мими. Ну, вы знакомы с ней, баронесса Кондратенко…

Вяземский, естественно не знал никакой баронессы Мими Кондратенко, однако согласно наклонил цилиндр с обреченностью опытного человека.

— Негодники отделили меня от баронессы, и внезапно она как сквозь землю провалилась. Я осталась в одиночестве и совершенно без помощи. Более не поступлю так легкомысленно. Ах, злосчастные маскарады! И хуже всего, что я не в силах отыскать ни ее карету, ни моего грума Чарльза.

— Сударыня, успокойтесь, — произнес галантно Тургенев, озадаченный присутствием грума Чарльза у безлошадной дамы. — Сейчас вам ничего не угрожает. Сию минуту я велю подать шубу. Позвольте номерок?

— Да, да, — закивал Вяземский, воспрянув духом от перспективы быстро спровадить супругу безвестного Афанасия Никитича, — возле нас вам ничего не угрожает. Отдышитесь, сударыня, и пойдемте к карете.

— Ах, князь, вы любезный кавалер, — ей импонировало повторять громкий титул. — Однажды на суаре у Щавинских вы подарили мне очаровательный комплимент. Ах, Варшава, Варшава! Это было давно… Впрочем, в памяти моей — словно вчера… Князь, вы так кавалерственны, что я просто не нахожу способа, как и отблагодарить вас, — лепетала дама, не попадая сразу в рукава богатого мехового салопа.

Мимо Вяземского и Тургенева в тот момент, хромая, стремительно прошел юноша с мраморно бледным лицом, по-женски длинными прямыми волосами, придававшими физиономии неприятную аскетичность. Серые, чуть навыкате глаза скользнули по Вяземскому и его спутнице. Толпа юношей в цветных фраках с хохотом двигалась за ним, как бы отдаваясь его предводительству.

— Ах, князь! Вот они… — запричитала дама, и сознание едва не покинуло ее.

— Bancal, — протянул презрительно Тургенев. — Большой шутник и шалун. Чем-то кончит?

— От маскарадных проказ до анонимных писем — дистанция огромного размера, — нахмурился Вяземский.

— Не такого огромного, как ты мыслишь, — позволил впервые за вечер возразить другу Тургенев.

Разглаживая перчатки и застегиваясь, Вяземский ощутил на себе чей-то далекий взгляд. Он поднял голову. Молодой Долгоруков смотрел насмешливо, с любопытством, будто изучал инфузорию под микроскопом, и Вяземский со странным и необычным для себя чувством подумал о древней варяжской крови, бунтующей в жилах этого смутного и беспокойного субъекта, о котором болтали разное и в присутствии которого многим и умным людям становилось отчего-то тягостно.

Друг и соратник Николая I В. Ф. Адлерберг сообщил пушкинисту П. И. Бартеневу, что наблюдал на балу, как князь Долгоруков издевательски поднял над головой ничего не подозревавшего поэта растопыренные рогами пальцы, выразительно указывая на Дантеса. Невероятный по наглости поступок! И единственный в своем роде. Никто из врагов Пушкина не рискнул бы на подобную каверзу. Достоверность ее более чем сомнительна. Вызывает также удивление, что человек, который принял горячее участие в молодом французе, когда тот осваивался в России, впоследствии изменился к нему настолько, что сделал его стаффажем в довольно непривлекательной картине. В истории случается и не такое, но вряд ли с людьми типа Адлерберга. Ясно, что он намеренно попытался скомпрометировать князя, неугодного дворцовой камарилье, и не пощадил Дантеса, своего протеже, к которому в эпоху владычества Наполеона III обращался с письмами, заискивающий тон которых не может не вызвать удивления.

Адлерберг поддерживал приятельские связи с Воронцовым, что само по себе свидетельствует о многом и в какой-то степени определяет позицию по отношению к Пушкину. Не слышно ли здесь, в его позднейшем рассказе П. И Бартеневу, отголосков и воронцовского процесса, который бросил тень на репутацию Долгорукова? Адлерберг рассказывал «происшествие», конечно, не одному Бартеневу. Воронцов обвинил потомка Рюрика в шантаже и вымогательстве денег. Суд согласился с его доводами. Но, когда одесский гонитель Пушкина и его сын одерживают победу над человеком, пусть и небезукоризненного поведения, когда затем с молниеносной быстротой в обществе распространяются слухи об участии Долгорукова в убийстве поэта, трудно уйти от мысли, что III отделение не осталось в стороне. Мы помним, к каким маневрам прибегал Воронцов, избавляясь от Пушкина. Он натравил министра иностранных дел Нессельроде и царя на ссыльного.