Только одна пуля

Папочка, родненький мой, где ты сгинул? Как попал в неизвестные? Никогда тебя не видела, не слышала, и ты на меня не глянул ни разика, ушел и сгинул, а тут и я народилась, но ты не горюй, холодно тебе, знаю, пусто там тебе, знаю, хоть и светится огонь над тобой, да тебе не видать, но ты не горюй, чует мое сердечко, это ты лежишь под звездой, знаешь, сколько народу ходит тебе поклониться, так что не горюй и радуйся, вот и я снова пришла, я-то выросла, не узнал бы, я теперь большая, за тебя на земле стою, а фотография твоя всегда со мной, в новом паспорте спрятанная, и думаю всегда, когда подопрет: как бы мой папка поступил? По тебе живу и решаю, хоть не встретились мы на этом свете, и внучек у тебя уже растет, Андреем назвали, чтобы он тоже помнил и знал, слышишь, папочка, он тоже Андрей, я ему о тебе расскажу, ты не горюй.

Господи, упокой души усопших на поле брани рабов твоих: раба твоего Василия, а еще раба твоего Федора, а еще раба твоего Никифора, а еще раба твоего Максима, а еще раба твоего Прокофия, а еще сестру их родную, рабу твою Анну, а еще отца их родного, раба твоего Ивана, упокой, господи, души их в месте светлом, в месте щедром, в месте покойном, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная, все ангелово воинство отдала тебе, господи, супротив черного супостата, полегли они, смертью своей поправ смерть, ничего не осталось у меня для тебя, господи, кроме молитвы сей, и потому молю тебя о мире всего мира и соединении всех, и слово твое истина, молю тебя, господи…

Сынку мой, Гришенька, слышишь ли ты меня? Из Тагила приехал, чтоб тебе поклониться. Сергей-то вернулся да скурвился с блатными, срок получил, а теперь и вовсе не пишет, и я его знать не желаю, ты один был у меня самый умный и обстоятельный, а заместо тебя бумажка пришла, а потом вот сюда переехал на вечную славу, мы тебя с матерью все поминаем, оба еще скрипим, не на кого только порадоваться, ни внуков, ни внучек, тихость в доме, я-то сталь теперь не варю, на заслуженном отдыхе, сидим со старухой, газеты читаем или у голубого экрана и все тебя поминаем, а еще мне голос твой по ночам слышится, видно, совсем стар стал, сынку мой, Гришенька, слышишь ли меня?

Выстрел, выстрел, выстрел. Я от пули убит. Я на плахе казнен, я в огне сгорел, я танком раздавлен, я в холодной реке утонул, я в небе высоком подбит, я на мину наскочил и пошел на дно, меня пулей в грудь, меня пулей в висок, меня пулей в живот, меня пулей в глаз… Безмолвен тоскующий строй у огня, онемело и тяжко ворочаются слова в груди, не прорваться сквозь их бессилье.

Женщина с белым платком перестала всхлипывать и неутешно побрела прочь. Ее место занял мужчина на протезе…

Теперь и я мог разглядеть некоторые подробности вокруг огня. Недавний венок с трехцветной лептой: «Цум евиге Геденкен» — «На вечную память», другой венок по цветам вровень с первым: от горняков Польши, а промеж них множество безымянных букетов, они лежали словно бы шеренгой по всему окоему вокруг огня, иные аж выброшены к звезде, жар пламени опаляет их, ветка мимозы, корзина тюльпанов, охапка сирени, горшок с геранью, крокусы, подснежники, гладиолусы — все пожирает Вечный огонь.

Средь цветов и солдатская каска, без единой царапины, не целованная пулей. К корзине привязан зеленый детский шарик. Краюха хлеба обочь букета. В герань воткнута записка, сложенная солдатским треугольником.

Жизнь начиналась с термоядерного огня, неужто она и завершится от него? Протяжка: пять, четыре, три, два, один, ноль — кнопка. Встанут над землей черные грибы, поглотят мирные города, и тогда содрогнутся живые, отчаянный крик рванется из груди, но долог ли он будет? Мы даже не успеем докричать его — горло захлебнется огнем.

Так почему же мы молчим?

Не докричаться в черную дыру, из которой стремится пламя, а мертвые не могут ответить нам из дыры, чтобы поведать о том, что узнали они, умерев.

Не докричаться в эту дыру, а ведь она совсем рядом с нами, вот она, рукой подать, но дыра бездонна и ненасытна, и вместо ответа вырывается жаркий огонь. Мы бродим вокруг да около, запутываемся в значениях, а главное проще простого: чтобы горел вечный огонь, теперь, потом и вовеки, ибо если вечный огонь потухнет, то не останется на земле ничего, ни созидания, ни памяти.

Сухарев был взволнован открывшейся ему мыслью. Ведь это так просто: чтоб вечно горел вечный огонь. Только это. И разве трудно сделать так?

Он вытащил сигарету, чиркнул зажигалкой, прикрыв ее ладонью.

Огонь горел ровно и мощно. А Сухарев все всматривался в дыру горелки, пытаясь разглядеть, что же там есть, в той дыре, из которой рвется огонь? Горелка была большой, ребристой, из белого тугоплавкого металла, насажена крепко и глубоко, накаленность металла чувствуется и отсюда, но не видать в дыре ничего, кроме закругленности ребер и жаркой густоты огневого корневища, казалось даже, будто дно смыкается там на некоторой глубине, но дыра-то была, иначе откуда огонь?

Сухарев на цыпочки привстал, пытаясь разглядеть дыру, — не видать. Он вышел из безмолвной цепочки, обогнул ее и двинулся мелкими шажками к стене, чтобы рассмотреть поближе и сбоку. У стены, прислоненные к елям и камню, тоже стояли венки. Дуновение ветра донесло к лицу дыхание огня.

57

— Одну минуту, гражданин, — донеслось до него. — Вы зачем туда?

Обращались явно к нему. Сухарев обернулся. Перед ним, бдительно косясь на черный «дипломат», стоял рослый сержант. Он был юн и румян, хоть и не первогодок; удлиненное лицо с обтянутыми скулами, взгляд непроницаем.

— Мне нужно, сержант, очень нужно, — убежденно ответил Сухарев.

Сержант молвил требовательно и тихо:

— Прошу за мной!

Сухарев удивился — и тоже тихо:

— Зачем?

—  Пройдемте, здесь не положено разговаривать.

— Пожалуйста, только я не понимаю…

Они спустились со ступенек, прошли несколько метров по направлению к воротам. Сержант резко повернулся: — Почему курите у огня?

— Разве нельзя? — машинально ответил Сухарев и тут же подумал: в самом деле, лучше бы не курить, хоть я не заказано, кто как понимает. Он поискал глазами, куда бы бросить сигарету, но та уже потухла.

— Вы куда пришли, гражданин? Вы же к Вечному огню подошли. Разве это не ясно? Что вы там делали, у стены? — сержант выговаривал ему с полным сознанием своей правоты.

— Хотел в дыру посмотреть, мне было нужно.

— Это не дыра, гражданин, а горелка, и заглядывать в нее не положено. Все знают, что там газ горит. Вечный огонь — это символ.

— Нет, там дыра, — твердо заявил Иван Сухарев, досадуя на то, что прервались его мысли. — Я вам объясню, понимаете, это не обычная дыра, она, как бы это получше объяснить… — Сухарев остановился в поиске нужного слова.

Мимо проходили люди, спеша к огню или с медленным раздумьем отходя от него. Некоторые косились в сторону Сухарева и сержанта. Иван Данилович наконец-то заметил поблизости урну, выбросил потухшую сигарету, прикурил от зажигалки новую.

Старшина вразвалочку подошел к ним, оценивая Сухарева наметанным взглядом.

— Вы что там делали, товарищ? — спросил он без строгости.

— Я в дыру смотрел, понимаете… Это же дыра, дыра, — Сухарев пытался пробиться сквозь сбившуюся мысль, и никак не выходило у него. — Ведь там мой фронтовой друг лежит, вот я и пришел.

— У меня тоже старший братан погиб, — сказал старшина, смягчаясь. — И мне тоже иногда кажется, что это он там и лежит, мой братан. Сколько лет прошло, а я все чувствую, что нет его рядом со мной, пусто без него, а ведь я тогда под стол ходил…

— Правда? — обрадовался Сухарев. — Вы тоже чувствуете эту пустоту? Верно вы сказали: без него пусто. Как это точно! Нам всем без них пусто, мы все время ее ощущаем, эту пустоту. Где наши друзья? Я двадцать пять лет зову: Володя, Володя! И не могу докричаться, словно в пустоту кричу, в дыру… — Сухарев оглянулся и посмотрел на огонь. — Да, да, именно в дыру, — продолжал он, спеша и сбиваясь. — Теперь я точно определил, это есть дыра! Вот почему мы не можем до них докричаться. Это же дыра! — самоотверженно твердил он. — Она же вокруг нас, под ногами, над головой, дыра в нашем прошлом, дыра в нас самих. Мы все время, каждоминутно ходим по краю этой дыры, ходим и не видим ее, ибо это дыра в каждом, дыра среди нас — Он растерянно оглянулся вокруг и вниз, как бы ища ту дыру, и заключил торжествующе: — Дыра в будущем! Вот какая это дыра.