Страница 93 из 107
— Нет, может быть, у меня больше не будет такой минуты, а я хочу сделать завещание.
Екатерина от удивления откинулась в своём кресле.
— Ты столько для меня, ничтожного, незначительного человека, совершила, столько добра надарила мне, что я теперь самый богатый в России. Но всё, что у меня есть, всё, что ты подарила мне, я хочу завещать России.
Екатерина залилась слезами.
— Но ведь у тебя есть мать, отец, братья, сёстры — разве ты хочешь обделить их?! — воскликнула она.
— Отец и мать никогда не одобряли мою близость с тобой, братья мои пусть сами пробивают себе дорогу, тем более что они наглы, глупы и невежественны, а сёстры выйдут замуж и забудут, что когда-то был у них беспутный брат, любимый самой императрицей...
Он немного передохнул и продолжил:
— Позаботься о том, чтобы моё завещание было исполнено...
Она позаботилась, пригласила тех людей, которые знали, что нужно для оформления завещания по всем правилам, и потом строго наблюдала за тем, чтобы всё имущество Ланского было отдано в казну. Туда попало всё — от миллионов деньгами до бриллиантовых пряжек и коллекций старых монет, библиотеки и перламутровых пуговиц...
25 июня он скончался на руках у Екатерины.
Императрица долго не могла поверить этому — до тех пор, пока не бросила ком земли в могилу Ланского. Его похоронили в парке Царского Села, и Екатерина каждый день приходила на его могилу и плакала долгие часы.
Нервы её не выдержали, и она слегла с воспалением мозга. Врачи опасались ужасного конца, но Екатерина выжила и уже через неделю смогла писать.
«Когда я начинала это письмо, я была исполнена счастья и радости, а мысли мои рождались так быстро, что я не успевала следить за ними, теперь не то, — делится она с Гриммом. — Счастья моего больше нет, и я очень, очень страдаю. Я думала, что я сама умру от невозместимой потери моего лучшего друга неделю назад. Я надеялась, что он станет опорой моей старости. Он старался, пользовался советами, стал разделять мои вкусы. Я воспитывала этого молодого человека, который был признателен, нежен, честен, разделял мои печали, радовался моим радостям. Одним словом, с прискорбием и рыданиями сообщаю Вам, что генерала Ланского больше нет... Комната моя, столь приятная для меня в прошлом, опустела, и я с трудом хожу, подобно тени. Как только вижу человеческое лицо, рыдания лишают меня дара речи. Не могу ни спать, ни есть. Чтение надоедает, а писание выше моих сил.
Не знаю, что станет со мной, но знаю, что никогда в жизни я не была столь несчастна, как с тех пор, как мой лучший и любимейший друг покинул меня. Я открыла ящик стола, обнаружила начатое письмо, написала эти строки, но больше не могу...»
Никакими делами она больше не была способна заниматься. «Со времени смерти господина Ланского она не принимала ни одного из министров и даже никого из своего ближайшего окружения» — так писал об этом периоде английский посол Фитц Герберт.
Все мысли императрицы были лишь об умершем. Она установила в саду погребальную урну и велела написать на ней: «Моему самому дорогому другу».
Уже спустя несколько месяцев она выстроила на месте погребения Ланского церковь и распорядилась, чтобы она служила усыпальницей всей семье Ланских.
Но Александр Ланской остался одинок в своём склепе. Никто из родственников покойного не принял предложения когда-либо присоединиться к нему. В глазах семьи он был покрыт позором. И это тоже единственный случай, когда семья сочла позором милость, оказанную фавориту. Бесчестье Ланского семья смывала потом долгие годы, но в глазах потомков он так и остался фаворитом, любовником Екатерины, хоть и был из всех фаворитов единственным бескорыстным и любящим свою императрицу человеком...
Его брат Яков построил в своём имении церковь, заказал для неё иконы, которые воспроизводили лица всех его родных. И только на картине, изображающей ад, был воспроизведён красавец Александр Ланской, тело которого объято пламенем ада.
Екатерина долго не знала об этой враждебности семьи Ланских, даже написала ласковое письмо матери Александра на следующий же день после его кончины и предложила богатые подарки. Но они были возвращены, а на письмо не последовало ответа...
«Все дела стали со времени смерти Ланского, — писал французский министр в России Кайяр, — в настоящее время все заняты только одной императрицей, здоровье которой вначале внушало большие опасения...»
Через два месяца императрица уже начала принимать своих министров, но лишь для того, чтобы спросить у них «ласково и грустно», всё ли обстоит благополучно. Никаких распоряжений, никаких указов, а комната фаворитов всё ещё стояла пустой. Единственным человеком, чьим обществом пользовалась Екатерина, была сестра Ланского, госпожа Кушелева, весьма ограниченная и не испытывавшая никаких особых чувств к покойному. Но она легко плакала. Едва она видела Екатерину, как слёзы сами собой выкатывались из её глаз и также легко провоцировали императрицу на плач. Так и проводила все свои серые дни императрица, не в силах прогнать любимый образ из своего сердца.
И только тогда, когда через два месяца приехал из южных провинций Потёмкин, она как будто оживилась.
Они появились у неё — Фёдор Орлов, один из братьев Григория Орлова, и сам Григорий Потёмкин — и не стали говорить ни одной фразы. «Они заревели, — как писала сама Екатерина, — я тоже заревела в голос, мы обнялись и только после этого смогли сказать несколько слов...»
Екатерина сильно подозревала Потёмкина в смерти Ланского, но никаких доказательств у неё не было, кроме того, он так же сокрушался о фаворите, как и сама Екатерина, потому что она не раз отписывала ему, что Сашенька любит его как отца родного...
Да и кому же придёт охота лишать стареющую императрицу её последней радости — таков был смысл всех речей Потёмкина. И Екатерина поверила, что он не при чём в истории гибели Ланского, хоть и затаила в душе своё ужасное подозрение.
Но приезд Потёмкина сделал своё дело, императрица ожила и уже стала принимать участие в делах.
Гримму она писала через два месяца после кончины Ланского:
«Признаюсь Вам, что всё это время я была не в состоянии Вам писать, потому что знала, что это заставит страдать нас обоих. Через неделю после того, как я написала Вам последнее письмо в июле, ко мне приехали Фёдор Орлов и князь Потёмкин. До этой минуты я не могла видеть лица человеческого, но эти знали, что нужно делать, — они заревели вместе со мною, и тогда я почувствовала себя с ними легко. Но мне надо ещё немало времени, чтобы оправиться, и в силу чувствительности к своему горю я стала бесчувственной ко всему остальному. Горе моё всё увеличивалось и вспоминалось на каждом шагу и при каждом слове.
Однако не подумайте, чтобы вследствие этого ужасного состояния я пренебрегла хотя бы малейшей вещью, требующей моего внимания.
В самые мучительные минуты ко мне приходили за приказаниями, и я отдавала их толково и разумно, что особенно поражало генерала Салтыкова. Два месяца прошли так, без всякого облегчения. Наконец наступили первые спокойные часы, а потом и дни.
На дворе была уже осень, становилось сыро, пришлось топить дворец в Царском Селе. Все мои пришли от этого в неистовство, и такое сильное, что 5 сентября вечером, не зная, куда преклонить голову, я велела заложить карету и приехала неожиданно и так, что никто не подозревал об этом, в город, где остановилась в Эрмитаже. И вчера я видела всех и все видели меня. В первый раз.
Но по правде сказать, это стоило мне страшного усилия, и когда я вернулась к себе в комнату, то почувствовала такой упадок духа, что всякая другая на моём месте лишилась бы чувств.
Я должна была бы перечитать Ваше последнее письмо, но положительно не в силах этого сделать. Я превратилась в очень грустное существо, которое говорит только отрывочными словами. Всё меня угнетает, а я никогда не любила внушать жалость...»