Страница 55 из 107
После коронации Екатерина вернулась в Петербург и, долго не видя Потёмкина на своих вечерних приёмах и в своём интимном кругу, спросила о нём у своих ближайших окружающих.
— Он окривел и удалился от двора, — ответили ей.
Окольными путями узнала она и всю правду. После коронации Потёмкин заболел жесточайшей лихорадкой. Но человек он был неординарный и потому лечиться у патентованных докторов не пожелал, а привязал к голове примочку Ерофеича, пользовавшего Потёмкина с ранних лет. Тот изобрёл даже своего рода панацею от всех болезней — настойку водки на редких травах и кореньях. К этой панацее и вздумал прибегнуть Потёмкин.
Но примочка произвела в голове и левом глазу Потёмкина такую нестерпимую боль, что он не выдержал и сорвал повязку. Глаз его был затуманен, видеть мешало пятно, нарост, возникший на глазу.
Никогда и никому не доверявший себя, Потёмкин вытащил тонкую булавку, подцепил краем нарост на глазу и сорвал его.
Глаз вытек...
Отчаяние и мрак поглотили Потёмкина. Теперь всем его честолюбивым мечтам приходил конец, а радужных грёз у него было слишком много.
Тогда Екатерина и послала Орловых за Потёмкиным.
— Прихотлив наш камергер, — сказала она им, — говорят, что он окривел, но я не верю в эти байки, просто он не хочет быть при дворе.
И Екатерина сделала такое надменное и строгое лицо, что даже Орловы, знавшие всю гамму её мимики, поверили в холодное отношение императрицы к их всегдашнему сопернику и покорно пошли исполнять её приказание.
Они явились к Потёмкину в тёмную комнату, где он уныло проводил свои дни между распятием и книгами по божественным вопросам, мечтая уйти в монастырь, затвориться от мира: как и прежде, ещё когда жил в Москве, он думал о монашеской рясе...
Сначала Потёмкин не принял Орловых, отговариваясь болезнью, но они пожаловали в его берлогу, зажгли свет и сорвали повязку с его глаза. Убедившись, что глаза действительно нет, они выдали ему решение Екатерины:
— Думали мы, что ты плутуешь, а оказывается, правда, что ты окривел. Но матушка-императрица прислала за тобой, и мы поведём тебя во дворец...
Екатерина обнадёжила Потёмкина одними лишь словами:
— Даже это не нарушило вашу замечательную красоту...
И снова стал бывать Потёмкин у императрицы, хоть и стеснялся первое время своего единственного косого глаза...
Он, сам замечательный лицедей, не принял всерьёз слов Екатерины, но начал оказывать ей такие знаки поклонения, нежности и преданности, что она поверила, будто гигант-конногвардеец страстно и бурно влюблён в неё, но таится от всех. Ей было приятно такое поклонение, тем более что оно не обращало на себя внимание придворных, которые уж разобрали бы эту тайную страсть конногвардейца на косточки и перемыли бы их все.
Никогда не говорил Потёмкин Екатерине прямых слов признания в любви, но он умел замечательно говорить обиняками, намёками, двусмысленностями.
Но началась турецкая война, и Екатерина поняла, что Потёмкин не устоит перед возможностью показать себя её преданным подданным, не исключавшим удобного случая пролить за неё кровь. Это особенно грело сердце Екатерины, уже надломленное капризами и изменами Орлова.
Он действительно уехал на войну...
«Беспримерные Вашего величества попечения о пользе общей, — так писал Потёмкин в своём прошении отпустить его на войну, — учинили отечество наше для нас любезным. Долг подданнической обязанности требовал от каждого соответствования намерениям Вашим...
Я Ваши милости видел с признанием, вникал в мудрые указания Ваши и старался быть добрым гражданином. Но высочайшая милость, которою я особенно взыскан, наполняет меня отменным к персоне Вашего величества усердием. Я обязан служить государыне и моей благодетельнице, и так благодарность моя тогда только изъявится во всей своей силе, когда мне для славы Вашего величества удастся кровь пролить...
Вы изволите увидеть, что усердие моё к службе Вашей наградит недостатки моих способностей, и Вы не будете иметь раскаяния в выборе Вашем».
Письмо было громкое и помпезное, и оно произвело на Екатерину то самое хорошее впечатление, на которое и рассчитывал Потёмкин. К этому времени он уже занимал целый ряд должностей, на него сыпались милости и незаслуженные награды, но все эти должности — казначейская и надзирающая за шитьём военных мундиров, заседатель в обер-прокурорском столе Святейшего синода, «дабы слушанием, питанием и собственным сочинением текущих резолюций навыкал быть способным и искусным к сему месту», опекунская в «комиссии духовно-гражданской», где он опекал татар по причине, что они не довольно знают русский язык, чтобы участвовать в составлении знаменитого «Уложения», — все эти должности казались ему мелкими и недостаточными для претворения в жизнь его громадных честолюбивых планов. Он решил, что на военном поприще ему удастся составить себе громкое имя, чтобы опять-таки произвести впечатление на императрицу. Во дворце, где гнездились интриги и люди недостойные и вовсе лишённые природных способностей, занимали крупные и важные места, не удастся, казалось ему, закрепиться на особенно высоких должностях...
У Потёмкина уже был чин камергера — должность немалая при дворе, и Екатерина соизволила разрешить ему отъезд в армию, заменив его чин на чин генерал-майора.
Под началом князя Голицына Потёмкин участвовал в целом ряде стычек и сражений и завоевал здесь первые лавры.
«Непосредственно рекомендую Вашему величеству мужество и искусство, которое оказал в этом деле генерал-майор Потёмкин, — так писал о нём Голицын Екатерине в своём рапорте о поражении Молдаважи-паши в августе 1769 года, — наша кавалерия до сего времени ещё не действовала с такой стройностью и мужеством, как в сей раз, под командою вышеозначенного генерал-майора».
Все знаменитые сражения той первой турецкой войны при Екатерине происходили не без участия Потёмкина, и каждый раз главнокомандующий подробно расписывал в рапортах императрице его личную храбрость и умение вести бой, распорядительность и знание тактики и стратегии военного дела.
Что и говорить, Потёмкин был храбр, но отличался ещё и наилучшими организаторскими способностями, личной распорядительностью и, несомненно, много сделал для побед русского оружия. Недаром Екатерина в письме к Гримму отмечала Потёмкина, внёсшего большой вклад в Кучук-Кайнарджийский мир. Она здесь нисколько не преувеличивала.
Репутацию Потёмкина поддерживали и его друзья при дворе. Библиотекарь Екатерины Василий Петрович Петров, взятый императрицей в кабинетные переводчики и чтецы за свою быструю манеру составлять стихи, стал одним из лучших друзей Потёмкина. Они сошлись на почве взаимных интересов к литературе и поэзии, вместе много читали, когда Потёмкин ещё не отправился на войну. А писатель и переводчик Иван Перфильевич Елагин, бывший директором придворного театра, ценил в Потёмкине его фантастическую память, благодаря которой тот мог наизусть, с первого чтения, запомнить все роли в пьесах на придворном театре.
Вот они-то и были главными поставщиками сведений о Потёмкине Екатерине. Через них Григорий Потёмкин испросил позволение писать императрице и получать устные ответы. Но сами письма Потёмкина, удивительные по стилю и обширным знаниям, сделали всё, чтобы Екатерина начала не только устно и через своих секретарей отвечать генерал-майору, но вскоре и сама взялась за перо.
2
От каждого письма Потёмкина исходила сила и мощь, каждое было пронизано множеством сведений, но и каждое носило на себе отпечаток почтительного и нежного внимания к ней, императрице. Немногие в окружении императрицы могли похвастать такой глубиной ума, обширностью и полезностью сведений, рассудительностью и глубоким государственным интересом. Но самое главное для Екатерины заключалось в том, что Григорий никогда не высказывался о своей страсти к ней, женщине и повелительнице, а намёки, обиняки, двусмысленные сравнения лишь разжигали её интерес к нему.