Страница 49 из 107
Дело было сделано, можно было возвращаться в столицу...
Апартаменты княгине Дашковой отвели рядом с покоями императрицы. Она разделась, сбросив большие для её ног ботфорты, скинула надоевший гвардейский мундир и нырнула под легчайшее пуховое одеяло. Сон сморил её мгновенно...
А Екатерина в это время работала с секретарями, Паниным и сочиняла новый манифест, который был обращён к сенаторам. Собственно, это был почти дневник, и княгиня Дашкова первая прочла отчёт о петергофском походе, написанный собственноручно императрицей:
«Господа сенаторы!
Вы сами свидетели, каким образом, при самом начатии нашего предприятия, Божье благословение пред нами и всем Отечеством нашим излиялось, а чрез сие я вам объявляю, что оная рука Божия почти и конец всему делу благословенный оказывает.
Мы маршировали от Петербурга до половины пути в неизвестности, что делается в Ораниенбауме, и на половине пути получили подлинное известие, что бывший император со всем находившимся при нём двором, оставя свои мнимые голштинские войска, ретировался на яхте и галере в Кронштадт, куда мужеск и женск пол оного своего двора всех насильно без остатка с собою взял. Но это сие предприятие было им поздно затеяно...
В Кронштадте ему было объявлено, что другого государя, кроме нашего императорского величества, не знают. И было ему объявлено, что если он немедленно не ретируется, то пушками препровождён будет.
Сие от Кронштадта, а другое уведомление о нашем к нему приближении столь много отвагу его поразило, что в убежище он немедленно возымел к раскаянию, почему и прислал к нам два письма: первое через вице-канцлера Голицына на французском языке, в коем просил помилования, а другое через генерал-майора Михаила Львовича Измайлова своеручное ж, — писанные карандашом, что была б только его жизнь спасена, а он ничего столько не желает, как совершенно на век весь свой отказаться от скипетра российского и нам оный со всяким усердием и радостью оставить готов торжественным на весь свет признанием...
Сей момент бывший император к нам в Петергоф и удостоверение своеручное, которого и копию прилагаем, нам подал, а оригинальное мы сами Сенату отдадим.
Екатерина.
Петергоф, 1762 года, июня 29».
Дашкова застала торжествующую Екатерину в то время, когда ей наконец подали обед. Но до самого момента обеда увидела княгиня в столовой зале молодого поручика Григория Орлова, возлежавшего на канапе и вскрывавшего толстые пакеты, вероятно, присланные из Сената.
Княгиня остолбенела. Она много раз видела такие пакеты, приходившие к её дяде. В таких пакетах содержались все новости, а также все тайны царского двора. Как?! Какой-то молоденький поручик, хоть и красивый собой, вскрывает государственные пакеты, тогда как делать это должны лишь особые люди, занимающиеся государственными делами?!
— Молодой человек! — вскричала княгиня. — Как вы смеете вскрывать государственные пакеты, их можно открыть только по повелению государыни-императрицы!..
Григорий внимательно посмотрел на княгиню и обворожительно улыбнулся:
— Да она же сама и приказала мне ознакомиться с этими бумагами. Но тут такая скучища...
Он не встал, как полагалось бы при разговоре с дамой, да ещё такой родовитой, как княгиня, потянулся и даже зевнул.
— Эти пакеты могли бы оставаться нераспечатанными ещё несколько дней, пока императрица не назначит особых людей, чтобы просматривать их. Ни вы, ни я для этого не годимся...
— А, вы уже здесь, — промолвила Екатерина, входя в столовую залу. — Как вы, мой герой?
И снова княгиня была поражена, с какой фамильярностью императрица разговаривает с каким-то поручиком.
— Побаливает моя нога, — неожиданно тоном капризного ребёнка проговорил Орлов, — к обеду не встану...
И он поморщился от мнимой, а может быть, от действительной боли.
— Я прикажу поднести стол прямо к канапе, — произнесла Екатерина.
Она тут же крикнула слугам, чтобы они выполнили её приказание.
— Садитесь, садитесь, княгиня, не стесняйтесь, — пригласила императрица Екатерину Романовну, когда стол был вплотную приставлен к дивану, на котором лежал поручик Орлов.
С угрюмым видом и явной холодностью к Орлову уселась княгиня за стол и лишь слегка поковыряла вилкой в тарелке, всем своим видом показывая, что никогда не стала бы делить трапезу с неродовитым да ещё и нахальным поручиком.
За столом она не сказала Орлову ни единого слова, хотя и он, и Екатерина весело переговаривались.
Двадцать лет после этого обеда Дашкова не разговаривала с Орловым. Не кланялся ей и он...
Но едва она выскочила из-за этого невыносимого для её родовой гордости стола, как тут же побежала за всем приглядывать, всё осматривать, всех распекать. Она приказала солдатам, выкатившим из подвала бочки с венгерским вином и пившим его, словно лёгкий русский мёд, немедленно вылить вино из киверов, куда они его набрали, и вкатить бочки обратно в подвал. Взамен она раздала все бывшие при ней мелкие монеты. Солдаты неохотно повиновались.
Екатерина Романовна бегала по петергофскому парку, где разместились гвардейцы, и, если где-то видела непорядок, шумела и обливала старших офицеров, а порой и солдат холодной водой насмешки и презрения.
В конце концов кто-то из офицеров попросил императрицу успокоить княгиню...
В тот же день, в седьмом часу вечера, войска отправились обратно в Петербург. Но теперь императрица уже не спешила, чтобы въехать в столицу возможно более торжественно.
Лёгкая конница на другой день, в светлое воскресенье, возглавила парадный въезд, за ней шёл императорский эскорт, за ними следовал весь придворный штат, в котором нашлось место и для Дашковой, и только потом ехала Екатерина снова в гвардейском мундире Преображенского полка как старейшей воинской части. За императрицей двигались измайловцы и семёновцы, артиллерия и три линейных полка.
Солнце светило так ярко, что золото на мундирах и белоснежные шарфы отсвечивали и кидали лучики в народ. По обеим сторонам улиц стояли горожане, уже успевшие повеселеть в одном из кабаков — все они были открыты и бесплатно поили солдат. Однако каких-либо беспорядков не было.
Торжественный перезвон колоколов заглушался порой полковой музыкой и громовым «Ура!», которым сопровождали Екатерину возбуждённые горожане — на всех крышах, в окнах, на заборах стояли петербуржцы и наперебой кричали славу новой императрице. На паперти церквей, соборов, часовен в полном торжественном облачении выходили священники и благословляли идущие мимо войска.
Белоснежный конь Екатерины медленным парадным шагом вёз императрицу. Блестящая свита придворных ехала на лошадях вслед за Екатериной, все лица были радостно возбуждены и тоже в такт с горожанами кричали славу новому царствованию.
Одна лишь Дашкова была угрюма и мрачна. Ей определили место среди свиты, а она всё устремлялась взглядом к одинокой всаднице, едущей впереди всех войск. Там, рядом с императрицей, должна была она находиться, там должна была принимать здравицу от народа.
Но нет! Она опустилась в число не самых родовитых, но блестящих лиц царской свиты, она была одна из многих.
Ещё там, на достопамятном обеде в Петергофе, княгиня поняла, что не она царит в сердце императрицы, что есть силы, которые совершили весь переворот и о которых она даже не знала: Екатерина не поделилась с нею секретом об Орловых. И теперь княгиня мучительно и злобно ревновала императрицу к Орлову, понимая, что он занял её законное место в сердце Екатерины.
Священники благословляли крестами войска, проходящие мимо многочисленных церквей, кропили их святой водой, и торжествующий гул города сливался с торжественным звоном колоколов.
Екатерина подъехала к Летнему дворцу, где уже собрались представители Сената и Синода, наследник престола и все, кто имел доступ во дворец.
Императрица проследовала прямо в придворную церковь, к молебну.