Страница 26 из 107
Легендой она посчитала то, что успела в перерывах между чашкой кофе и причёсыванием сообщить ей Зиновьева. Родоначальник всей династии Орловых был обыкновенный стрелецкий стражник. Замешанный в стрелецком бунте, он должен был сложить голову на плахе. За казнью наблюдал сам Пётр Великий, мучительно жаждавший отомстить за минуты своего панического страха и бегства прямо в нижнем белье из родового Кремля в ближайший лес. Рубили и рубили головы стрельцам, и каждый вёл себя в минуты смерти по-разному, в зависимости от характера и нрава.
Иван Орел, как называли его свои же товарищи за беззаветную храбрость и отвагу, взошёл на эшафот спокойно и решительно, ногой оттолкнул голову только что казнённого товарища, мешавшую ему пройти, и без колебаний шагнул к плахе. И тут великий царь крикнул:
— Отпустить!
Ему очень понравилось это выражение презрения к смерти и отвага, с которой Иван Орел взошёл на эшафот.
Ивана помиловали, и с тех пор он, все его сыновья и многочисленная родня верно и преданно служили Петру. На них мог он опираться. А рослые и статные потомки Ивана были зачислены в гвардию, отборную армию царя, служившую ему надёжной опорой.
Ивана царь возвёл во дворянство и присвоил ему чин офицера. От Ивана Орла, или Орлова, как стали называть его, произошёл генерал-майор и новгородский генерал-губернатор Григорий Иванович, который в свои пятьдесят три года женился на дворянке Зиновьевой. Она принесла ему девять сыновей — в живых осталось лишь пять. И все пятеро служили в гвардии, и слава их в полках росла день ото дня. Солдаты любили всех братьев Орловых за удаль, отвагу, молодечество, а также за безумные поступки и всевозможные похождения.
Одни только рассказы о том, как вёл себя Григорий Григорьевич Орлов в Кёнигсберге, теперь ходили среди солдат гвардии как пример того, как должен вести себя солдат на территории, захваченной русскими солдатами, — нет, не было мародёрства, не было копеечного скопидомства, а были щедрые пирушки, элегантные победы среди немок, разгульные похождения и победы, победы, победы над женскими сердцами. Это и нетрудно было Григорию: как успела увериться великая княгиня, один его вид уже побеждал все сердца...
— Потрудитесь распорядиться выставить зимние рамы в приёмной, — резко сказала она обер-гофмаршалу Льву Нарышкину, слишком поздно явившемуся к месту своей постоянной службы. — Вы же видите, мои фрейлины даже не могут лицезреть то, что происходит на улице. Стёкла грязны, старая пакля торчит изо всех щелей, а воздуха в приёмной не хватает даже моему попугаю...
Она так требовательно и властно взглянула на товарища своих ранних приключений, что Нарышкин опешил: никогда ещё великая княгиня не разговаривала с ним таким тоном.
— Слушаюсь, ваше высочество великая княгиня, — низко склонился он перед Екатериной, — и впрямь вы правы: на дворе тепло, уже все горожане выставили зимние рамы и наслаждаются весенним воздухом, а во дворце всё ещё царит зимний холод...
Екатерина лишь усмехнулась: такой тонкий намёк на её холодность был в духе Нарышкина. Но она пропустила этот намёк мимо ушей. Сейчас её занимало только одно — где и как увидеть этого гиганта с головой Аполлона и побольше разузнать о его похождениях. Весь день она тоскливо писала бесконечные письма, перескакивая с одного предмета на другой, — это были её корреспондентки в Европе, которым она жаловалась на стеснённость своих возможностей и описывала будничные дни двора. Но в этот день она не написала ни одного слова Понятовскому — он как-то померк в её сознании. Она ещё не понимала, что происходит, она ещё пыталась представить себе, как изящно он входит в зал и как изысканно кланяется, как вежливо отпускает комплименты, но образ его расплывался в её сознании, а на место его ухоженного лица укладывался этот мужественный и отважный герой, о котором ходило столько легенд...
Ей мучительно хотелось узнать, занято ли его сердце какой-нибудь великосветской возлюбленной, страстно хотелось поговорить о нём со своими дамами, а особенно с Зиновьевой, но она запретила себе беседы об этом военном с фрейлинами и лишь иронически улыбалась, когда кто-нибудь из них заводил разговоры о нём.
К вечеру толстые зимние рамы окон в приёмной были выставлены, стёкла тщательно промыты, и Екатерина с наслаждением предвкушала утро, чтобы одной подойти к открытому окну и увидеть прогуливающегося Орла, Григория, наделавшего столько шума среди двора императрицы.
И собственно, кто? Никто, какой-то поручик, о котором и слыхом не слыхивали здесь, а вот надо же, возбудил такой интерес своим прожиганием жизни, рассказами о его сумасбродных выходках и победах над женскими сердцами. Что, в сущности, занимало его? Пирушки, карты, пули и снаряды, отвага, слишком похожая на бессмысленное бравирование, и бесконечные похождения, бросавшие его от одной юбки к другой со скоростью артиллерийского ядра. Она сама издевалась над собой и тем не менее жаждала снова увидеть его, полюбоваться красотой его лица и его прекрасной фигурой, затянутой в военный мундир.
Утром, едва рассвело, Екатерина уже была на ногах. В утреннем костюме, в изящном чепчике на своих роскошных волосах выскочила она в приёмную, чтобы разбудить своих дам и дать им десятки поручений, чтобы остаться одной возле заветного окна.
Ожидания не обманули её. Всех своих фрейлин она разослала с заданиями, приказав дежурным отправиться в гардеробную и приготовить ей дневной костюм самым тщательным образом.
Едва увидела она в дальнем пространстве улицы две фигуры, вышедшие на утреннюю прогулку, как тут же распахнула тяжёлые бархатные шторы и с трудом растворила летние рамы окна, впустив много воздуха и света в приёмную. Она встала у окна как в раме. Это и была прелестная картина — изящная, едва поднявшаяся ото сна дама стояла у окна, улыбаясь навстречу солнцу и воздуху. Утренний свежий ветерок немедленно пробрался под широкие свободные рукава стёганого обширного капота, но она не замечала холода — всё её внимание было приковано к двум подходившим всё ближе и ближе мужским фигурам.
Увы, в поручике, который на этот раз сопровождал флигель-адъютанта Шверина, она не узнала Орлова. Другой был на его месте. Екатерина вспомнила, что Шверин прибыл с двумя конвойными, если говорить грубо, и только один из них был Орловым. Другой ничем не отличался от обычных офицеров Преображенского полка, и Екатерина была разочарована. Она так надеялась увидеть вчерашнего попутчика Шверина!
Однако Шверин не преминул остановиться у открытого окна и сделал тот же жест, которым вчера любовалась Екатерина: своей остроугольной шляпой — знаменитой прусской треуголкой — он подмёл пыль у своих ног так же, как вчера проделал это Орлов, и Екатерина сочла себя вправе ответить на поклон Шверина.
— Я знаю, кто вы, — сказал ей на грубом немецком наречии Шверин, — и потому считаю своим долгом представиться вам...
Он опять поклонился, и Екатерина не стала разубеждать флигель-адъютанта самого Фридриха.
Из слов генерала она узнала, что его сегодня пригласили на раут, где он надеялся увидеть и великого князя, и великую княгиню.
— Надеюсь, вы не сочтёте неверным, если я приведу с собой и моих верных стражей? — любезно сказал ей Шверин.
Екатерина пожала плечами.
— Ваши дамы показали слишком большое внимание и почтение к моей вчерашней прогулке, надеюсь, это не столько из-за меня, сколько из-за моего стража — господина Орлова...
— Я побраню своих дам за чрезмерное внимание к его особе, — любезно ответила Екатерина, — но думаю, вы не откажетесь провести вечер за ужином со мной и моим мужем, великим князем, тем более что мне ужасно хочется узнать подробности вашего пленения.
Она очаровательно улыбнулась, и Шверин опять низким поклоном и подметанием пыли своей шляпой выразил своё восхищение и почтительность.
Теперь надо было подготовить Петра к ужину. Но Екатерина знала, как боготворит великий князь Фридриха, прусского короля, считая за честь делать иногда мелкие доносы и выведывая секреты в его пользу, и потому рассчитывала, что увидит на этом ужине и Орлова.