Страница 17 из 107
Великий князь мгновенно протрезвел, шальная улыбка сбежала с его неказистого лица, оно покрылось холодным и липким потом, и бледность отметила страх, охвативший сердце Петра.
— Ты пришёл убить меня? — закричал он в испуге.
Понятовский стоял перед великим князем, не зная, что отвечать, как растолковать, что он не убийца, не разбойник. Очевидно, только самому Понятовскому казалось, что тёмный длинный плащ скрывает его намерения. Другие сразу решили, что он виноват в чём-то, если так маскируется.
— Что вы, ваше высочество, — тихо ответил по-французски Понятовский, — у меня и в мыслях этого не было...
У Петра отлегло от сердца. Если человек так разговаривает на французском, если голос его так изящен, не может же быть, что он злоумышляет. Но страх всё ещё держался в душе великого князя, и потому он продолжал сурово допрашивать Понятовского:
— Зачем ты ворвался во дворец в такое неурочное время, зачем обвязал себя шпагой, для чего ты злоумышлял на мою царственную особу?
Пётр суетливо бегал вокруг закутанной в плащ фигуры Понятовского, злобно кричал, не давая себе труда вслушиваться в ответы обвиняемого, брызгал слюной. Его царская особа представлялась ему столь же драгоценной для русского народа, сколь и для него самого.
Понятовский стоял перед великим князем, глядел на его вытаращенные, красные от вина глаза, чувствовал его страх и молча досадовал, зачем не разбудил Владиславову, зачем отказался от услуг статс-дамы, теперь не было бы этого столь же нелепого, сколь и опасного для его жизни обвинения.
— Позвольте мне не отвечать на ваши вопросы, — почтительно поклонился он Петру.
— Что значит не отвечать? — взбеленился Пётр. — Что это значит? Только на дыбе можешь отвечать?
Он всё ещё бегал вокруг Понятовского, заглядывая ему в глаза и срывая с него длинный плащ, под которым оказался странного покроя кафтан, как будто нарочно выбранный поляком из одежды простонародья в целях маскировки. Этот костюм придал ещё больше убеждённости Петру: конечно, этот тип хотел убить его, великого князя, что же ещё за цель может быть? Правда, он мог прийти и по любовным делам — фрейлины Екатерины частенько приглашали своих кавалеров во дворец, и нередко Пётр заставал их в самых неприличных положениях, которых они, впрочем, вовсе не стеснялись...
Однако версия о покушении на свою драгоценную особу казалась ему более привлекательной, и он продолжал кричать и допрашивать Понятовского, совсем не адресуясь к его положению и происхождению.
— Ваше высочество... — неслышно подошёл к Петру собутыльник, завсегдатай пирушек и голштинских вечеринок, соотечественник Понятовского граф Браницкий.
Пётр дико оглянулся на Браницкого. Он вовсе не был расположен выслушивать кого бы то ни было, и ему нравилась роль допросчика и палача. Но граф был всегда так услужлив, так мягок и так почтителен к Елизавете Воронцовой, что лицо Петра смягчилось: что хочет сказать этот полячок?
— Ваше высочество, вы не узнали, да и трудно узнать, — прошептал ему почти на ухо Браницкий, — это дипломат, он из английского посольства, состоит при сэре Вильямсе и уж, конечно, здесь в связи с какой-нибудь любовной интрижкой. Между прочим, он поляк, зовут его Понятовский, и ваша супруга знает его довольно хорошо...
Всё это Браницкий прошептал Петру, и великий князь несколько успокоился. Конечно, этот красивый белокурый поляк с нацепленным и сбившимся от сутолоки париком замешан в какой-нибудь любовной истории, и Пётр облизнул тонкие, сухие и бледные губы, надеясь услышать что-нибудь от самого Понятовского.
— Так скажите же имя вашей дамы, — уже милостиво протянул он. — Не беспокойтесь, оно останется в тайне, можете на меня положиться.
Понятовский внутренне усмехнулся. Он-то хорошо знал длинный болтливый язык великого князя — ни одна тайна, даже государственная, не могла удержаться в его голове даже и пять минут.
— Прошу вас, ваше высочество, — пробормотал он, — позвольте мне оставить имя моей госпожи в секрете, позвольте просить вас отпустить меня...
Он бросил искоса взгляд на Браницкого, полный благодарности и обещания не забыть выручки соотечественника.
— Ваше высочество, уж если оставаться истинным кавалером, то не стоит доискиваться имени дамы, — усмехаясь, продолжил свою защиту Браницкий. — Да и что вам даст это имя? Главное, господин сам признался, что влекла его одна любовь...
Пётр и вовсе размяк, но острое любопытство всё ещё заставляло его допытываться, кто же предмет страсти этого посольского человека.
И он продолжал свои вопросы, подходя к Понятовскому то с одной, то с другой стороны...
Солнце, неяркое, но по-весеннему тёплое, уже давно поднялось над горизонтом, когда наконец Пётр отпустил Понятовского. Однако он взял с него обещание, что тот обязательно скажет имя своей возлюбленной, и Понятовскому пришлось дать такое обещание.
Екатерина узнала обо всей этой истории только вечером, когда на парадном куртаге увидела поляка в числе приглашённых. Он глазами сказал ей о неприятностях, и она сразу поняла, что случилось кое-что. Но она долго не могла улучить время, чтобы подойти и узнать, что же произошло.
Фрейлина Нарышкина тихонько пробралась к Екатерине.
— Сегодня ночью, — скромным, но торжествующим шёпотом объявила она великой княгине, — пытались злоумышлять на жизнь великого князя...
Екатерина обратила на Нарышкину изумлённые глаза. Кому это понадобилось совершать покушение на Петра, незлобивого, взбалмошного, но, на её взгляд, такого безобидного великого князя? Однако она тут же сообразила, что из мухи раздули слона, как всегда при дворе, и догадалась, что в этом деле замешан её возлюбленный. Значит, он попался в руки великого князя, не выдал её, не сказал ни слова, что был в её покоях, и Пётр решил, что переодетый помощник английского посла был направлен убить великого князя. Она очень быстро просчитала все возможные варианты и поняла, что должна пойти на унижение, чтобы спасти и Понятовского, и свою репутацию. Пётр поведал всем, кому только мог, о случае с Понятовским, но до Бестужева и императрицы это ещё не дошло, поскольку, улёгшись в постель лишь утром, никому из них он не мог сказать.
И Екатерина решилась на унижение и досаду. Она терпеть не могла рябую Елизавету, хотя сестру её, Екатерину Дашкову, во многом отличала. Та, не в пример сестре, была умна, честолюбива, хоть тоже не блистала красотой. Самой великой княгине всегда было неприятно видеть её испорченные, чёрные зубы — молодая ещё, эта восемнадцатилетняя княгиня уже славилась уродливостью старухи...
Оглянувшись вокруг, Екатерина поняла, что в этой разряженной толпе придворных она не видит пассию Петра — Елизавету, и послала Нарышкину разыскать свою собственную фрейлину.
— Хочу устроить ей головомойку, — шепнула она Нарышкиной.
И та ринулась выполнять поручение Екатерины, втайне радуясь, что может хоть чем-то насолить рябой дурнушке, так прочно завладевшей сердцем и душой наследника престола.
Но Елизавету отыскали не сразу — она всё ещё нежилась в своей постели в комнате для фрейлин. Правда, в Ораниенбауме у неё не было своих апартаментов — Пётр ещё не успел приказать приготовить их, хотя в Зимнем дворце у Елизаветы были свои комнаты рядом с покоями Петра.
— Спит ещё, — тихонько шепнула Нарышкина, вернувшись из комнаты, где спала Елизавета. — Позволяется ей, — мстительно добавила она.
И опять угадала Екатерина: все фрейлины настроены против рябой Лизки, все платят ей завистью и ненавистью, но каждая была бы готова оказаться на её месте. И невольно пожалела великая княгиня рябую Лизку: в каком же кольце ненависти и зависти живёт эта дурнушка, имевшая несчастье понравиться великому князю...
— Что ж, — вздохнула Екатерина, — если гора не идёт к Магомету, Магомет сам пойдёт к горе...
Едва кончилась первая перемена блюд, Екатерина решительно встала из-за стола. Хорошо ещё, что на этом куртаге не было императрицы — она поехала на богомолье, а Петру и вовсе нравилось, если его жена отсутствовала на куртаге и не мешала ему своими колкими и нелестными замечаниями.