Страница 61 из 105
— Ваше высочество, всё это дело будущего. Вам надо сейчас, по моему разумению, именно сейчас показать достаточное безразличие к усилиям императрицы. Дать понять, что решение императрицы вовсе не так уж больно вас раздосадовало. Это усыпит бдительность большого двора, всех тех глаз и ушей, которые направлены на вас и верно служат императрице.
— Но великая княгиня...
— А это неважно. Неважно, насколько откровенно будет отчаиваться великая княгиня. Императрица всегда видит вас отдельно от великой княгини. Подумайте сами, ваше высочество! Отчаяние матери совершенно естественно и не будет поставлено в вину вам. Не повредит вам, ваше величество, о чём только и надо думать.
— В это трудно поверить, но если бы вы знали, Катишь, как часто я стал вспоминать Порошина. Не знаю, как это объяснить, передо мной порой стоит его лицо с такой неуловимой усмешкой. Семён Андреевич был по-настоящему добр ко мне.
— Все говорят, он обожал вас, ваше высочество, чуть что не дышал вами. А ведь генерал-поручик был так молод и не имел собственной семьи и жизненного опыта. Это чудесно, что он возвращается к вам и охраняет вас своей привязанностью.
— Вы так думаете? В конце концов, это было достаточно странно, что императрица при всей своей ненависти к моему невинно убиенному родителю решилась назначить ко мне его флигель-адъютанта. Конечно, это была всего лишь должность учителя арифметики и геометрии — императрица умела унизить каждого человека, связанного с моим родителем, но окружившие меня в те годы люди словно бы ушли от её желаний и приказов. Они думали обо мне, дитяти.
— И императоре. Я не хочу обидеть вас, ваше высочество, но вы всегда оставались для них надеждой России, тем, кому предстояло обновить страну. Они верили в вас и уже тогда начали работать на вас.
— Пожалуй. А какими удивительными были наши собрания в те годы! Никита Иванович Панин, Семён Андреевич Порошин и другие собирались за столом для обмена мнениями по самым различным и, казалось бы, недоступным дитяти материям. Моего возраста просто для них не существовало, а ведь я много мог не понять.
— Могли бы — это сослагательное наклонение не существовало в отношении по-настоящему одарённого ребёнка. Никита Иванович любил рассказывать, что предметом ваших рассуждений были материи преимущественно политические, отличия разных государственных систем.
— О, вот это обстоятельство меня особенно интересовало. По всей вероятности, я был невыносим со своей детской дотошностью.
— Никита Иванович никогда, даже в шутку, не высказывал подобных жалоб. Напротив, он и задним числом радовался, сколько интереса вы проявляли, ваше высочество, и к проблемам математическим.
— Математика мне всегда легко давалась, да и Семён Андреевич излагал её необычайно живо. Он весь загорался во время объяснений, и если даже я чувствовал себя уставшим, его увлечение не позволяло сказать о себе правду. И ещё толковали о вопросах судостроения и навигации, о новинках литературы.
— Вы не вспоминаете разговоров о театре, ваше высочество. Я слышала, вы бывали на спектаклях почти каждый день.
— За редким исключением. Во всяком случае, мне это казалось куда более забавным, чем все эти обязательные игры со сверстниками и сверстницами.
— А вот они так часть вспоминали, каким чудесным и обходительным кавалером вы были, ваше высочество, как умели их разыгрывать. Это правда?
— И всё же я предпочитал мужской разговор. Если бы вы знали, какой ходячей энциклопедией был Семён Андреевич! Насколько помню, он одинаково хорошо знал сочинения Платона и Макиавелли, Буало и Свифта, французских энциклопедистов и наших современников.
— Вам по-настоящему посчастливилось, ваше высочество, с вашим воспитателем. Даже Николай Иванович Новиков относился с величайшим уважением к его литературным способностям.
— Ничего удивительного. Семён Андреевич Порошин помещал свои весьма и весьма изрядные стихи в ежемесячном сочинении «Праздное время 1760 года», чрезвычайно успешно перевёл первые две части «Аглинского философа». А его «Письма о порядке обучения наук» — по ним следовало бы организовать преподавание во всех школах наших.
— Какой потерей для вас, ваше высочество, стала его отставка и такая ранняя кончина.
— Императрица сделала так, что он умер для меня, перестав быть воспитателем. Она сумела даже набросить тень на его репутацию, как всегда ей было свойственно. И, кстати, вы назвали Семёна Андреевича генерал-поручиком. Это чин его батюшки Андрея Ивановича, который состоял начальником Колывано-Воскресенских заводов. Семён Андреевич был слишком молод для него и умер ещё только полковником. Семён Андреевич, помнится, сказывал, что портрет свой, списанный преотличнейшим живописцем Рокотовым, посылал он из Петербурга родителям в утешение на Барнаульский завод. Но вы не полюбопытствовали, почему это вдруг мы толковали тогда о судостроении и мореплавании.
— Я действительно только сейчас об этом подумала. Вы изучали морское дело, ваше высочество, как ваш великий предок. Это было ваше желание? Но теперь...
— Я потерял к нему интерес, хотите вы сказать. Это верно. Я устал, Катишь, невыразимо устал от череды бесконечных потерь. Любой становившийся мне близким человек немедленно исчезал, и возобновить близость с ним попросту невозможно. Визит в Павловск может каждому обойтись слишком дорого — императрица подобных выражений симпатии ещё никому не прощала. Так вот среди таких потерь стоит и Иван Ларионович Голенищев-Кутузов. Семь лет он плавал на Балтике, вёл топографическую съёмку Финского залива и географическое описание берегов. Потом была экспедиция, если не ошибаюсь, 1753—1754 годов из Кронштадта в Архипелаг. Путь от гардемарина до капитан-лейтенанта без покровителей, одним лишь собственным мозольным трудом и преданностью делу. Эта верная служба принесла ему и тяжёлую болезнь, вынудившую Ивана Ларионовича остаться на берегу. Он был одновременно назначен начальником Морского корпуса и моим воспитателем по морскому делу.
— Признаюсь, ваше высочество, мне больше знакома по разговорам супруга вашего наставника.
— Авдотья Ильинична? Сестрица нашего покорителя оренбургского разбойника[19]? Ах да, ведь она славилась как отличная музыкантша и певица. Другой её братец Василий Ильич[20] стал придворного российского театра директором.
— И сочинителем, ваше высочество. Каким ещё превосходным сочинителем российских комедий! Признаюсь, очень я досадовала, что мне не пришлось на театре ни в одной из них представлять.
— Что же молчали, Катишь? Мы немедленно выберем одну из них для наших павловских спектаклей! Довольны?
Милорд! После всевозможных стараний разведать о том по особенному приказанию императрицы прибыл сюда граф А. Орлов и что происходило здесь со времени его приезда, я могу, наконец, и, кажется, с полною достоверностью, сообщить вам, что единственным побуждением к приезду Орлова был неосторожный брак его брата и желание поддержать упадающее значение его фамилии... Могу, кажется, ручаться за достоверность следующего разговора. Вы поймёте, как важно для меня, чтобы это не передавалось иначе, как с крайнею осторожностию.
Вскоре после приезда Орлова императрица послала за ним, и после самой лестной похвалы его характеру и самых сильных выражений благодарности за прошлые заслуги она сказала, что ещё одной от него требует, и что эта услуга для её спокойствия важнее всех прежних. «Будьте дружны с Потёмкиным, — продолжала она, — убедите этого необыкновенного человека быть осторожнее в своих поступках, быть внимательнее к обязанностям, налагаемым на него высокими должностями, которыми он правит, просите его стараться о приобретении друзей и о том, чтобы не делал из жизни моей одно постоянное мучение взамен всей дружбы и всего уважения, которые я к нему чувствую. Ради Бога, — сказала она, — старайтесь с ним сблизиться, дайте мне новую причину быть вам благодарной и столько же содействуйте моему домашнему счастью, сколько вы уже содействовали к славе и блеску моего царствования».
19
Емельян Пугачёв был казнён в Москве. 23 января (10) 1775 г.
20
Здесь говорится о Василии Ильиче Бибикове (1747— 1787), известном драматурге.