Страница 34 из 105
— Он погиб во время путешествия? Влюбился в другую?
— И не то, и не другое, моя принцесса. Всё дело было в невесте. У неё под рукой оказался сверстник герцога, сын графа Бристоля, Август Джон Хервей. Военный совет, который невеста держала всё с той жизнерадостной тёткой, пришёл к заключению о целесообразности именно этого нового варианта брака для Елизаветы. Был найден и вполне благовидный предлог. Хотя любовь к Гамильтону и сама Елизавета, и её тётка называли первой и настоящей, Елизавета якобы получила известие о вероломной измене шотландца и в порядке утешения обвенчалась в Винчестере с лордом Хервеем, капитаном морской службы. Но дальше произошло нечто непонятное: супруги разъехались почти сразу после венчания. Предположений строилось множество. Одни говорили о желании сохранить брак в тайне из-за противодействия родных. Другие о разочаровании молодого супруга в прошлом невесты. Так или иначе моряк вернулся на службу, а леди Елизавета Хервей, не медля ни единого дня, — в европейские страны.
— Подождите, подождите, граф, помнится, сколько было разговоров о том, что Елизавета Чудлей свела с ума короля Августа III, с которым потом долгие годы якобы переписывалась. И в Берлине короля Фридриха Великого. Но почему-то никто не называл её при этом титулом леди, тем более иным именем, чем Чудлей.
— У вас завидная память, ваше высочество. Елизавета не хотела терять своей должности фрейлины, как и заманчивого положения незамужней красавицы. Между тем Хервей грозил открыть тайну их брака и затребовать её к себе на постоянное жительство. И вот здесь в полной мере проявилась незаурядная решительность Елизаветы. Вместе с подругой она поехала в Винчестер, и пока подруга занимала разговором аббата, умудрилась вырвать из церковной книги запись о своём браке. После чего у нынешней герцогини Кингстон хватило, скажем, решимости заявить лорду Хервею, что он может доносить об их браке кому угодно и что угодно. Его заявления могли стать всего лишь поводом для обвинения герцога в клевете. В случае же его «разумного поведения» она готова простить ему его неразумное, по её словам, поведение.
— Но она должна была на что-то рассчитывать. Отказаться от богатства, титула — она должна, не получая ничего взамен...
— Такие подробности, ваше высочество, мне неизвестны. Верно одно. Елизавета Чудлей поселилась в Лондоне, стала жить на самую широкую ногу. Около неё роились поклонники, пока она не увидела среди них несметно богатого Эвелина Пьерпонта герцога Кингстона. Елизавета именно на него стала обращать своё внимание, роман наметился и стал развиваться достаточно стремительно. Титул герцогини стал для Елизаветы реальностью, если бы не неожиданная болезнь графа Бристоля, который пожелал её видеть, примириться с ней и оставить по завещанию ей как законной жене все свои богатства. Искушение было слишком велико. Елизавета соглашалась на все условия, но...
— Бристоль умер, не успев составить завещание?
— О, гораздо хуже, ваше высочество. Наш граф Бристоль осмелился самым чудесным образом встать со смертного одра. Елизавете не оставалось ничего другого, как из опасения перед его местью выйти замуж за герцога Кингстона, который, кстати сказать, был очень намного старше неё. Не скажу точно, но ему было далеко за семьдесят, если не все восемьдесят. Короче говоря, супруги прожили в браке всего четыре года — вполне сходная цена за то, чтобы стать единовластной владетельницей колоссальных богатств и превосходного титула герцогини Кингстон.
— Елизавета Чудлей всё-таки достигла своей цели.
— О, да, ваше высочество, но в свои 53 года.
— Как, ей целых пятьдесят три? Какая жалость!
— И ещё наследники герцога опротестовали завещание.
— Они могут его выиграть?
— Как оказалось, нет. В завещании герцога Елизавета предусмотрительно названа своим девичьим именем — Елизавета Чудлей. Теперь речь в суде может идти только о титуле.
Во дворце радость — а как бы иначе? Граф Григорий-Григорий возвращается. Из Москвы. С великою победой: и москвичей-бунтовщиков усмирил, и чуме конец положил. Герой, одним словом.
Марья Саввишна ног от радости под собой не чует. Не догадалась ещё: ни к чему это для государыни. Дай срок, разберётся. Пока только обрывки рассказов ловит, как это оно в Первопрестольной было. У государыни спрашивать не решается: вдруг не угодит, а к месту словечко непременно вставить надобно.
Кто её знает, откуда чума в Москве взялась. Догадки одни. Кто на Турцию грешит: оттуда завезена. И будто бы на Суконный двор, что у моста за Москвой-рекой, — с шерстью. От одного человека хворого такая беда не разошлась бы. А тут в 1771 году за январь—февраль на Суконном дворе сто тридцать человек померло.
Начальство московское скрыть от императрицы потщилось. Говорить про болезнь говорило, да так всё — между прочим. Навалилась беда настоящая к концу лета. Тут уж не одни суконщики — весь город затрясся, с августа так и пошло людей косить. А начальство опять молчок. В городе еле покойников успевают на погостах хоронить. Те, кто их привозят, на следующий день в горячке сваливаются.
Ведь так сказать страшно. Более года чума бушевала. Ни тебе помощи лекарской, ни порядка никакого. К марту 1772-го по одной Москве шестьдесят тысяч перемерло, а по России и вовсе — семьдесят пять тысяч.
Государыня в отчаянии: что делать, с какого конца к беде подступиться? А тут ещё преосвященного Амвросия чернь смертно побила за то, что не дал к образу чудотворному прикладываться — от заразы. Граф Григорий Григорьевич вскипел весь. Дай, мол, государыня, мне власть безобразиям этим конец положить. Государыня засомневалась: куда ему — не лекарь, в болезни ничего не понимает. Сказал как отрезал: рука тут железная нужна, солдатская. От лекарей, матушка, сама видишь, проку никакого. Отпусти, чтобы большей беды не случилось. Чтоб тебе порухи не иметь.
Марья Саввишна каждое словечко помнит. Разладилось уже в те поры что-то у государыни с графом. Иной раз подосадует государыня, иной из терпения выйдет. Одно понятно: надоедать человек стал.
Может, и граф Григорий Григорьевич то же приметил, что так рваться к делу стал? Рассчитал — справится, государынину милость сполна вернёт. Да нешто за службу любят?
— Сам вызвался, а ехать всё же в душе опасался. О графе Бобринском вспоминал[12]. Наталью Григорьевну пожелал видеть, в Смольный поехал. А для благопристойности нескольких девочек гостинцами одарил, особо Катеньку Нелидову обласкал — государыне больно её игра на театре по сердцу была. Наталье Григорьевне фермуар тогда бриллиантовый пожаловал, у начальницы института оставил. Катеньку Нелидову не обидел: набор изумрудный подобрал. Что серёжки, что пара браслетиков, что кулончик преотличный.
Не один был — с ним братец Алексей Григорьевич и в Смольный, а там и в Москву отправился. Посетовала тогда государыне: за соколов наших боязно. Государыня поглядела так странно как-то, усмехнулась: «Ничего, Марья Саввишна, болезнь-то уже на убыль пошла. Бог милостив, воротятся оба со славою».
Потом уж государыня велела гравюру такую вырезать: оба братца в Москве в чумное время. Алексея Григорьевича тоже обидеть не пожелала. Мне тогда, что за обоих графов душой болела, показала.
А если греха на душу не брать, полютовал граф Григорий Григорьевич в Москве, ещё как полютовал, страх вспомнить.
На преставление престола и евангелиста Иоанна Богослова в старую столицу въехал. С ходу огнём и мечом разбираться стал, так что дворец Лефортовский, где по-первоначалу остановился, москвичи тут же ему и подпалили. Головинский дворец. Сразу со всех концов.
Сам по больницам ходил, с больными разговаривал. И впрямь заразы никакой, как заговорённый, не боялся.
Только как государыня узнала о его розыске, через месяц велела в Петербург ворочаться. Сказала тогда: убьют его, как есть прикончат. Пусть уж все казни после его отъезда из Москвы состоятся.
12
Имеется в виду сын Екатерины II и Г.Г. Орлова Алексей Григорьевич Бобринский (1762—1813). В 1781 г. Екатерина II пожаловала ему герб, что и положило начало дворянскому роду Бобринских. Почти сразу же по восшествии на престол Павел I пожаловал ему графский титул.