Страница 13 из 105
— В гнев, значит, наследника нашего вводит.
— И опять нет, Лизавета Петровна. Вообрази только, свято место пусто не стоит. Какая там скука да досада, у великого князя — одно веселье.
— Да ты что загадками изъясняться стала, Аннет?
— И впрямь от неожиданности загадка. Там племянница моего Михайлы Илларионовича всё больше власти забирает. Глядишь, скоро без неё и ночами невтерпёж Петру Фёдоровичу станет.
— Неужто и впрямь Лизавета Романовна постельку великому нашему князю греть собралась[6]? Думала, болтовня одна. Ну, помахаются там, в кустах поамурничают — мало ли чего в жизни не бывает.
— Помахаются! Да ты за кого, государыня, племянничка-то своего держишь? Кавалер из него, прямо сказать, никакой — сразу к делу приступает, чисто солдат на биваке. А Лизавете Романовне оно вроде бы и в масть: хохочет, с амурами великокняжескими не кроется. Сама первая место около великого князя занимает что за столом, что на пикниках. Навашин сгрубил, мол, силком метреску не оттащишь. Ты уж прости, государыня, что раздосадовать тебя пришлось — всё равно от кого-никого узнаешь.
— А чего мне досадовать? Дело житейское. Да и то хорошо, что ладу у супругов наших нету. Катерина умная да хитрая, бог весть, на что бы могла супруга сгоношить. А так — безопаснее.
— Тогда уж всю правду тебе, государыня, скажу. Побоялась поначалу, а теперь всё скажу — не утаю.
— Да уж милости прошу, кузина. Кого мне и слушать, как не тебя.
— Болтает великий князь. Не кроясь ничуть, болтает, что, как на престол взойдёт...
— Ах, и так даже жизнь свою размечает!
— Не вру, государыня, любой из прислуги ораниенбаумской тебе подтвердит. Мечтает великий князь о престоле, да только не с супругой богоданной, а с метреской. С Елизаветой Романовной. Почтения к ней ото всех великого требует. Утверждает, что будут все у её престола стоять, ей ручку, как великая милость, целовать. Не гневайся, государыня...
— Вот и отец его сколько лет о другой супруге мечтал, да не вымечтал. Не судьба ему. Что тут поделаешь, не судьба.
— Ты о чём это, государыня? Какой отец?
— Будто принца Голштинского не помнишь, как приехал в Петербург свататься, как батюшку слёзно молил не Аннушку — младшую цесаревну за него выдать.
— Это тебя-то, государыня? Что за диво! Какое сравнение у тебя со старшей сестрицей было. От тебя никто глаз отвести не может, а Анна Петровна и умница, и разумница, а красоты не дал Бог. Что ж тут будешь делать. Да погоди, погоди, государыня, странно как-то ты сказала: неужто принц тебе по сердцу был?
— А чем плох-то он тебе показался?
— Да не о том я, государыня. Как же ты виду никакого не подавала? Со всеми вроде веселилась. О предпочтении каком никто и мечтать не мог у тебя. Вот разве что Бутурлин Александр...
— Бутурлин это потом. Когда Аннушка с принцем в Голштинию отправились. А до того я и света в окошке за принцем не видела.
— Господи! Другой бы сказал, ни в жизнь не поверила.
— Верь не верь, теперь-то какая разница. А вот мог и у меня Пётр Фёдорович родиться. Иной раз раздумаешься и любую вину ему спустишь, всерьёз не разгневаешься — мысли донимают.
— Ну, принц-то о твоих мечтаниях не знал.
— Знал, Аннет.
— Как знал? Объяснение у вас, что ли, было?
— И не одно. Стереглись мы оба как могли. Свитские его помогали. В саду заставой становились. Когда надобно. Перемолвимся словечком-другим и врозь разбежимся. А сердце-то щемит, щемит, ночью сон гонит.
— Так не потому ли принц так долго в Петербурге прожил?
— И потому тоже. Всё надежды не терял: уж если не батюшка, то матушка покойница решение переменит. Матушка бы и переменила, да уж тут на часах Александра Данилыч стоял.
— И к чему ему было тебя обездоливать?
— Я здесь, Анетушка, ни при чём. Светлейшему надо было поскорее от Аннушки избавиться. Из границ наших российских её выслать. Ведь все знали: ей, ей одной батюшка державу завещал. Если б Федос преосвященный да кабинет-секретарь Макаров не словчили, завещания не припрятали, быть бы на престоле нашей Аннушке.
— Господи, голова кругом! Государыня, Лизаветушка, а Анна Петровна супруга-то своего богоданного любила ли?
— У неё спросить бы надобно. Никто из нас в жизни слова лишнего не говаривал. Только на мой разум, не хотела она его.
— Выходит, другого на уме имела?
— Чего уж покойницу тревожить: имела — не имела. О принце не думала — так прямо мне и признавалася.
— Как она, жизнь-то, повернуться умеет — хуже злой мачехи. Что ж теперь с Петра Фёдоровича-то спрашивать. Одно слово — нелюбимый.
— Вот глупость и сболтнула, Анна Карловна. Нужный он был, куда какой нужный в принцевом семействе, а это получше, чем любимый. Должно коронованное семейство наследника иметь — и весь разговор.
— Ой, правда, государыня, правда. Да и то сказать, матери-то наш Пётр Фёдорович не видал — при родах померла, а отцово воспитание, известно, доброте не учит.
— Да ладно тебе, графинюшка, в рассуждения пускаться. Глядишь, с лица спадёшь, румянца лишишься. Пожалеешь, да поздно будет. Лучше скажи, как там моя крестница? Ведь она с великой княгиней дружбу водит. Часто ли в Ораниенбауме бывает?
— Не часто. Распри у неё с крестным, с великим князем. Катерина Романовна у нас строптивая. Любому свою правду в глаза сказать норовит. Великий князь по крестному родству всё ей спускает, иной раз лишь скажет, чтоб слишком далеко не заходила, вот тогда она там и перестаёт бывать.
— Да уж с воронцовской породой не больно сладишь. А как она ладит с сестрицей Лизаветой Романовной?
— Воюет, государыня. Требует, чтоб я с Лизаветой поговорила, да и Михайле Илларионовичу покою не даёт: пусть пристыдит, на место поставит. А Михайла Илларионович без твоего указу за дело такое браться не хочет. Вот мне и велел у тебя доведаться.
— Не надо ему, канцлеру, в такое дело мешаться. Пусть в своём котле сами варятся.
— Как ни говори, государыня, а всё семейству нашему неприятно. Стыд один. Может, выслать Лизавету Романовну в деревню куда? Чтоб Роман Илларионович к себе дочку забрал?
— Бог с ней, Аннет. Так-то ведь на виду да на слуху все, а то иную зазнобу племянничек заведёт, к ней и подступу не будет. Крестница-то моя, говоришь, спуску ему не даёт?
— Не даёт, государыня. Да вот только с великой княгинюшкой всё шепчется. В покоях им неспособно, так теперь в саду уединиться норовят. Невашин сказывал, по аллеям ходят, за ручки держатся. Чисто подружки какие. Да и то сказать, в саду не в пример лучше, чем в солдатских палатках.
— Каких ещё палатках — час от часу не легче!
— Неужто не доносили тебе, государыня? А как же! Пётр Фёдорович последним временем распорядился все церемонии придворные в особых палатках проводить. Духота, вонь, даром что по стенкам всё зелёными ветками изукрашено.
— Свинья грязь всегда отыщет, ничего не скажешь. А о чём Катерина Алексеевна с крестницей толкуют, не известно ли?
— Как не известно! О книжках французских новомодных. Филозофических! Не знаю, откуда великая княгиня оные получает, а Катеньке, сама знаешь, Иван Иванович присылает.
— Пусть присылает, лишь бы меня науками своими донимать не вздумал. Ох уж этот мне Шувалов!
Всем известно — не ладит Кирила Григорьевич Разумовский с Петербургом. Не то что не ладит, лишних встреч с императрицей не ищет. Недомогать стала, больше к придворным присматриваться. Былому красавцу, что когда-то чуть великой княгине голову не вскружил (а может, и вскружил — кто знает!), ненароком приволокнулся, каждое слово в строку ставить стала. И то верно, братец старший уже не в чести. Давно покои свои дворцовые Шувалову уступил — заступиться в случае чего некому.
6
Здесь говорится о Елизавете Романовне Воронцовой, фаворитке Петра III, сестре Екатерины Романовны Дашковой.