Страница 10 из 105
— Грешен. Так не виниться ж перед ней. Вся родня её слетится, такие разборки начнутся — звон по всему уезду пойдёт, если только до полка не доберётся. Пока мог, толковал ей про недород, про засуху, ну, там всякие иные дела житейские, так ведь сколько верёвочке ни виться, кончика не миновать. А тут упёрлась: не желаю, чтобы дочь моя в бедности прозябала, хочу, чтобы всё у неё было. Мне не удалось — пусть она за меня поживёт. Вот как!
— А по службе переводу какого добиться не сможешь? Покровителей высоких не сыщется?
— Был, был, да прибрал Господь. Не поверишь, друг, судьба злая, да и только. Княгиня Анастасия Ивановна Гессен-Гомбургская, фельдмаршала Ивана Юрьевича Трубецкого единая дочь. Так вышло, что семейство наше представлено ей было и милостиво обласкано. Я как узнал о рождении Катерины, сразу о княгине и подумал. Она, известно, небогатых дворяночек и сама в доме своём воспитывает, и вообще пособить вряд ли откажется. Так вот, Катерина на Спиридона-Солнцеворота на свет пришла, 12 декабря, в самый Рождественский пост. Как в народе-то говорят: солнце на лето, зима на мороз. Вроде бы приметы добрые. А спустя две недели узнал: десятью днями раньше не стало княгини Анастасии Ивановны. На пророка Аввакума не стало.
— В Петербурге?
— В Париже. В Париже она после кончины своего второго супруга жила. Как с императрицей ныне здравствующей благополучно ни дружила, в Россию ворочаться не стала. Болела будто бы долго. За ней братец её сводный, как за дитём малым, ходил — Иван Иванович Бецкой. Дружба между ними, сказывали, наикрепчайшая была.
— Поди, состояние всё братцу завещала.
— Да Ивану Ивановичу и своего хватает. Много мне о нём майор в нашем полку один старый рассказывал. Как начинал службу в датской армии, у короля датского. Как на учениях лошадь его сбросила, а весь эскадрон по нему и прошёлся. Как только жив остался. Ногу одну доктора залечить не смогли: хромает и по сей день.
— Слушай, Иван Дмитриевич, не Господь ли тебе его посылает? Разыщи его превосходительство, время придёт, да судьбу Катерины своей и представь. Может, он в память сестрицы и облагодетельствует дочку твою.
— Твоими бы устами да мёд пить, друг. За границей Иван Иванович, и слухов, что ворочаться собирается, нету.
— Так он тебе не сейчас нужен: Катерине ещё расти и расти. А в Россию господин Бецкой беспременно приедет — дела устраивать, о наследстве сестрином побеспокоиться. Вот тут ты его и не упусти, слышь, Иван Дмитриевич!
Великий князь Пётр Фёдорович — И.И. Шувалову. 1754. Петербург.
Месье!
Я столько раз просил вас попросить от моего лица её величество разрешить мне отправиться на два года в путешествие по чужим краям. Я повторяю ту же просьбу снова, настойчиво умоляя вас представить её таким образом, чтобы она была уважена. Моё здоровье слабеет день ото дня, ради Бога окажите мне эту дружескую услугу и не дайте мне умереть от огорчения. Моё положение это не то положение, в котором можно выдерживать мои огорчения и постоянно усиливающуюся меланхолию. Если вы находите, что есть надобность всё это представить её величеству, вы доставите мне самое большое в мире удовольствие и тем более я Вас об этом прошу.
В заключение остаюсь преданный вам
Пётр.
И крестины отпраздновали, и во дворце младшего великого князя устроили — чтобы великая княгиня и доступа к дитяти не имела, и племянничка любимого Петра Фёдоровича поуспокоили, а всё слухам конца нет. Хотела с Шуваловым посоветоваться — где там! Ничего не слышал, ничего не знает. Все у него люди достойные. Всё что положено делают, благородно поступают. И не потому, что и впрямь глух да слеп ко всему, собственными мыслями занят — мешаться в дела придворные не хочет. Какая от него польза. Опять к Маврушке обращаться надо.
Мечется Елизавета Петровна. И здоровье вроде сдавать стало. Иной раз припадок упредишь, заранее в опочивальне закроешься, отлежишься. Иной в театре прихватит, тогда из ложи всех вон, покуда не оклемаешься. Хуже — всё ждёшь страха этого, ждёшь, и нет ничего, сама на себя беду накликаешь. Да разве таким даже с Маврушкой делиться станешь? Терпеть надобно. Из последних сил перемогаться. А тут ещё с младшим великим князем беда.
— Маврушка, Марьюшку Салтыкову позвала ли?
— Как же, как же, государыня. Оглянуться не успеешь, тут будет. Сама к ней заезжала, упредила, о чём толк будет. Чтобы здесь случаем причитать не начала, шуму не наделала.
— И что она? Огорчилась? До неё-то слухи дошли?
— Врать, государыня матушка, не стану, как не дойти. Она ведь и раньше сынка образумить пыталась. Сначала и ей невдомёк было, к чему дело идёт. Назначила ты её Сергея Васильевича камергером к великому князю, вот и славно. Весёлый, оборотистый. И великого князя распотешит, и великой княгине, учёной-то нашей, скучать не даст.
— Да уж не дал, ничего не скажешь.
— Так, государыня матушка, парень, как день ясный, хорош. Девки такой не нашлось, чтобы на него не оглянулась. И в обращении мягок, услужлив. Пётр Фёдорович и решил на него нелюбимую супругу свою сбагрить, чтоб ему с его прусаками на плацу манёвры всякие проделывать не мешала, под ногами не путалась. А Серёженька, прокурат эдакой, оказывается, глаз на нашу Екатерину Алексеевну положил. И чего только в ней нашёл, Господь его ведает.
— Не мели ерунды, Маврушка. Сама знаешь, как оно с персонами царского дому. Тут тщеславие впереди всяческих чувств выступить норовит. Не какую-нибудь придворную даму — великую княгиню окрутил. Вот где самолюбию-то праздник, дурьей голове радость.
— Может, и так. Ведь как оно поначалу устроилось-то ловко. Верхами с великой княгиней ездить стали. Сначала компанией, а там день ото дня всё дальше, народу округ поменьше, пока и вовсе один на один не оказались. Ну, тут уж, матушка государыня, как грешному человеку устоять, особливо длинноносой нашей. У ней, поди, от такого красавца небо с землёй перемешалось.
— Да ведь Сергей всего-то навсего года полтора как после свадьбы был. И женился, твердил, по великой любви.
— Э, государыня матушка, сколько их великих Любовей до первой ночки: отведал да поостыл. Не по вкусу ему, видать, Матрёна Павловна Балк пришлась. Нешто так в жизни не бывает? В каком это году приключил ось-то? Никак в 1752-м?
— В 1752-м и есть, государыня матушка. Ты тогда Сереженьку надолго в отпуск от двора отправила. Без малого год остывал вдалеке.
— Плохо остывал. Не успел вернуться, опять к великой княгине кинулся — не оторвать. Да и она, тихоня наша, вроде тоже его дожидалася. Э, да вот и Марья Алексеевна наша. Здравствуй, Марьюшка, здравствуй.
— Государыня матушка, не вели казнить, вели миловать...
— Полно, Марьюшка, полно. Твоей вины тут никакой нет, что снова сплетни по двору расползлись. Лучше вместе давай думать, как конец-то маханью голубков наших положить. Ведь если со стороны посмотреть, девять месяцев назад сынок твой ко двору вернулся, ан Екатерина Алексеевна нам младшего великого князя и принесла.
— Матушка, прости, прости ты его непутёвого. По молодости он. Иной с детства в разум входит, а мой вот, видишь, в 26 без ума живёт, тебя, благодетельницу нашу, только огорчает.
— А если бы и салтыковская кровь к нашей примешалась, не так уж грех велик. Тоже ведь царская, хоть государыню Прасковью Фёдоровну вспомнить. Только ведь в ногах со свечей никто не стоял, правды никто никогда не узнает, да и нечего её узнавать. Советоваться, советоваться, Марьюшка, давай.
— Снова высылать его, государыня матушка, надобно, да за рубеж подале. Хоть и горько с дитём родным расставаться, да что будешь делать.