Страница 15 из 21
В полдень 30 декабря меня вызвали в штаб полка, который располагался, как нам тогда казалось, в глубоком тылу, то есть километрах в двух-трех от линии фронта. Ответственный секретарь партбюро полка молоденький подполковник Мишуткин заявил мне: «Мы пишем боевую историю полков, и я хочу, чтобы ты как старослужащий полка помог, поездил со мной по частям. Это займет какое-то время». Приказ есть приказ. Я вернулся в роту, собрал свои нехитрые пожитки и ушел.
А на следующий день, 31 декабря 1942 года, в расположение моей роты прибыл командующий Северо-Западным фронтом генерал П. А. Курочкин. И надо же было так случиться, что в этот день немцы притихли, как будто их в окопах и не было. В это время на отдельных участках фронта немцы действительно меняли свои позиции, желая укрепить оборону. Они ждали нашего генерального наступления, которое на самом деле и последовало в начале февраля 1943 года.
– Перед вами противника нет, а вы тут сидите и чего-то ждете! – заявил Курочкин.
Генералу пытались доказать, что фашисты находятся в окопах, говорили, что утром слышали немецкую речь, звон котелков, но он твердил свое: «Противника там нет!» – и все тут. Никакие доводы не помогли, и Курочкин приказал (и это среди бела дня!) бросить роту на эти немецкие окопы. Бойцы разрезали проволочные заграждения, разминировали проходы, и рота пошла на противника, который располагался на противоположном склоне небольшого оврага. А когда бойцы спустились в овраг, немцы расстреляли их кинжальным огнем. Всех!.. До единого человека!.. На глазах командующего фронтом!..
Остались от роты я и старшина Расщупкин, который утром ушел за продуктами…
…В жизни моей был один, казалось бы, незначительный эпизод, который постоянно возникает в моей памяти вот уже на протяжении тридцати лет. А по Фрейду выходит, что где-то в подсознании накопился серьезный материал, который таким образом напоминает о себе, ищет выхода.
Эпизод этот случился в 1967 году, накануне 50-й годовщины Октября, на обеде у известного хирурга Александра Александровича Вишневского, с которым мы дружили семьями. Среди немногочисленных гостей был генерал армии Павел Алексеевич Курочкин. Как всегда, у Вишневских было уютно, мы чувствовали себя как дома, беседовали непринужденно.
И вот я слышу слова Александра Александровича:
– Три месяца я должен выхаживать генерала в госпитале, чтобы он смог на параде бодро прошагать через Красную площадь.
Говорил добродушно, с юмором, а о ком, я не уловил и, ничтоже сумняшеся, громко заявил:
– Так такому генералу давно пора в отставку.
Все притихли. Я почувствовал что-то неладное, но выручил хозяин. Он залился веселым смехом и, показывая пальцем на Курочкина, заявил:
– Так это вот он – Павел Алексеевич.
В то время генерал был начальником академии им. Фрунзе и должен был возглавлять ее колонну на параде 7 ноября.
Перед Курочкиным я извинился, сказал, что уважаю его как участника войны, что воевал в 1942–1943 годах на Северо-Западном фронте, которым он в то время командовал. Павел Алексеевич стал расспрашивать, на каком участке фронта я находился, в каком был звании, не встречались ли мы с ним в то время и так далее.
Я сказал Павлу Алексеевичу, что знать он меня не мог, так как воевал я в стрелковой роте, был заместителем политрука роты.
– А впрочем, – неожиданно для себя добавил я, – вы должны помнить не меня, а мою роту, которую вы посетили 31 декабря 1942 года.
Генерал изменился в лице, сказал, что такое не забывается, но что, мол, надо понимать и обстановку того времени…
Опять судьба!
После этих событий я еще недели две находился в распоряжении подполковника. Мы с ним были в боевых порядках, попадали под шквальный минометный и автоматный огонь и не получили ни одной царапины.
Однажды командир полка Кармелицкий, который меня хорошо знал, спросил сердито:
– Ты что здесь делаешь?
– Воюю, – ответил я.
– Воюю, воюю… Почти всех вас, моих ветеранов, перебили. Вот что, иди-ка ты немедленно в штаб полка. Помоги там подготовить материалы на награждение наших героев. Ты ведь многих знаешь. Надо вспомнить и тех, кто погиб или попал в госпиталь.
Приказ есть приказ. Я попрощался с подполковником Мишуткиным и отбыл в штаб полка. А на следующее утро какая-то шальная мина разорвалась около подполковника. Ему оторвало обе ноги – одну выше колена, другую ниже, и он лишился одной руки. Я опять остался цел. Судьба!..
…Операция шла к концу. Маршал Жуков организовал разгром 16-й немецкой армии. На фронт прибыла специальная техника – реактивные снаряды «катюши». Были и такие ракеты, которые устанавливались на земле, и рубильником их поднимали в воздух. Иногда снаряды летели вместе с этим ящиком. Немцы говорили: «Иван ящиками бросается».
Ракеты были настолько мощными, что в местах их разрыва образовывались воронки глубиной в пять и диаметром до десяти метров. Грохот от них стоял такой, что мы не слышали разрывов немецких снарядов, падавших рядом. Когда немцы пробивались из этого мешка, они повсюду бросали свою технику – танки, пушки, минометы. С собой брали только автоматы, чтобы отстреливаться. Нам тогда удалось сжать коридор с одиннадцати километров до семи. Но все равно им удалось вырваться, хотя и с очень большими потерями.
На 1-м украинском фронте
После Северо-Западного фронта наша 241-я стрелковая дивизия воевала в составе 1-го Украинского фронта. Мы немного отдохнули, получили пополнение в основном за счет не очень молодых мужчин – бывших политических заключенных и уголовников.
Летом 1943 года нашей дивизии пришлось участвовать в Курской битве, но несколько особым образом. Она должна была включаться в боевые действия там, где немцы могли прорваться. Поэтому мы нисколько не отдыхали – под снарядами ходили вокруг, теряя людей. А уж когда битва закончилась, мы стали преследовать врага и гнали его вплоть до Днепра.
За пятьдесят дней Курской битвы было разбито 30 отборных дивизий врага, в том числе семь танковых. Эти дивизии потеряли больше половины своего состава. Общие потери врага составили около 500 тысяч человек, 1500 танков, 3 тысячи орудий и более 3700 самолетов. Угроза неминуемой катастрофы нависла над фашистской Германией.
После боев на Курской дуге мы направились на форсирование Днепра в районе Киева. Немцы быстро отступали. Днем они отрывались от нас, ночью отдыхали, а мы их догоняли и били. Авиация у них была более активной, поэтому мы передвигались в основном ночами.
На границе Белгородской области и Украины рано утром полк вошел в большое село Добро-Ивановка. Женщины на окраине села встретили нас корзинами яблок, горячо приветствовали, а мы падали от усталости. Остановились в лесистом овраге, который примыкал к центру села. Мой взвод охранял полковое знамя. Вдруг стрельба. Я оставил два отделения там, где разместился штаб, а сам с двумя отделениями бросился туда, где стреляли.
Оказалось, на противоположной окраине деревни ночевали немцы. У них было восемь грузовиков и два танка. Они проспали наш приход. Мы их обнаружили, и завязалась перестрелка. Отбивались немцы упорно. Кое-кто попал к нам в плен, кто-то погиб, остальные ушли, бросив машины. Танки тоже не смогли пробиться, и танкисты сдались.
Нам удалось сбить из обычного стрелкового оружия немецкий разведывательный самолет «раму». Так называли в армии эти небольшие самолеты. Обычно «рамы» летали высоко, были хорошо защищены бронелистами, сбить их было довольно трудно. А этот снизился почти до земли и с бреющего полета обстреливал наши позиции, желая помочь попавшим в беду своим, за что и поплатился. Винтовочная пуля пробила бронестекло и смертельно ранила пилота в голову.
С группировкой противника часам к двенадцати все было покончено. Я со своими ребятами вернулся в расположение штаба полка, где, впрочем, разместился и весь наш полк. Никто из моего взвода не был ранен. Оставшиеся у знамени полка бойцы хорошо обустроились, отрыли окопчики.