Страница 18 из 56
Каждое ее слово камнем откладывалось в нем, все утяжеляя и утяжеляя темный груз перепо-лнявшей его горечи. Ему казалось, что сквозь него, сквозь его тело, сердце, душу передернута одна-единственная раскаленная и звенящая болевая струна, конечный звук которой нестерпи-мым жжением отдавался в гортани. Никогда раньше Золотареву не приходилось испытывать подобной муки и такого удушья: от него, как плод от пуповины, с болью и стоном отсекалась часть его самого, и уже невосполнимая часть. И горячечно забываясь в ночи, он с отчаяньем подытожил: "Кончен бал!"
4
В отличие от большинства городских учреждений, в райотделе НКВД царила внушительная тишина, прерываемая лишь постукиванием одинокой машинки за дверью с табличкой "Прием-ная". Оказалось, Золотарева уже ждали: молчаливая, с усообразной порослью над верхней губой женщина, едва воздев на него сонные глаза от расхристанного "Ундервуда", поднялась и кивком головы предложила ему следовать за ней.
- Заходи, заходи, комсомол! - бросился ему навстречу Алимушкин, словно только и сидел в ожидании Золотарева. - Пошли сразу по начальству, разговор будет. - И затем заискивающе гоготнул вслед его провожатой. - Наладь-ка нам потом чайку, Верунчик! - Тут же подмигнул спутнику. - Видал тоже бабца? В гражданскую офицерье на ленточки на допросах полосовала, по всей Сызрано-Вяземской славилась, теперь у нас вот завсектором век доживает. Он вдруг на ходу приосанился, почтительно, но бодро постучал в обитую клеенкой дверь, легонько потянул ее на себя. - Входи.
В большой пустоватой комнате - стол, несколько стульев вдоль глухой стены, табурет, привинченный к полу у самого входа, портрет Дзержинского над столом - навстречу им подался бритым наголо черепом ширококостый, почти квадратный человек с двумя шпалами в петлицах суконной гимнастерки и орденом Красного Знамени на пухлой груди:
- Это и есть твой замечательный парень, товарищ Алимушкин? - Слова он выговаривал медленно, правильно, с заметным усилием, выдавая этим свое нерусское происхождение. - Послушаем твоего замечательного парня, товарищ Алимушкин.
Стоя сбоку, чуть позади Золотарева, лейтенант локтем ободряюще толкнул его:
- Докладывай, комсомол, не робей!
Золотарев знал, чего от него ждут и, случись это в другой раз и в иной ситуации, ему не при-шлось бы долго раздумывать над линией своего поведения. Но сейчас, прежде чем безоглядно пуститься по привычной наклонной, он на мгновение замер и похолодел, словно перед прыжком в студеную воду.
Правда колебание это длилось ровно столько времени, сколько нужно, чтобы набрать полную грудь воздуха, а затем его понесло без сучка и задоринки, как по надежной шпаргалке. Он разливался перед ними хорошо вышколенным соловьем, на ходу угадывая их желания и не ожидая понуканий или подсказок: он жег мосты, он развеивал душу по ветру, он окончательно прощался с самим собою, ему не о чем было больше сожалеть и не в чем раскаиваться. Семь бед - один ответ!
По его выходило, что на разъезде советской власти не существует, что там определенно намечается подпольная организация и что, если не пресечь враждебный заговор сейчас, его уча-стники могут в самое ближайшее время перейти к открытым террористическим выступлениям.
- Так. - Майор одним сильным движением оттолкнулся ладонями от стола и вместе с креслом отъехал к стене позади себя. - Ваше мнение, товарищ Алимушкин?
Тот мгновенно потемнел, вытянулся, будто борзая, изобразив стойку, и хрипло выдохнул:
- Брать. - И повторил еще тише, на сплошном сипении. - Брать немедленно.
Еще одним усилием майор повернулся с креслом боком к ним, в кресле же обогнул стол, выкатился чуть ли на середину кабинета, и только тут Золотарев уяснил для себя причину его слоноподобной усидчивости: кресло оказалось инвалидной каталкой с обычным ручным управ-лением. Нижняя часть туловища от самого пояса была тщательно прикрыта у него чем-то вроде пледа или накидки.
- Значит, ваше мнение - брать, товарищ Алимушкин? - Он исподлобья цепко посверли-вал их взыскующим взглядом, деловито потирая при этом пухлые, в темной поросли руки. - Он что, может быть, штундист?
- Какое там, товарищ Лямпе! - Алимушкин явно не понял начальника, но, видно, на всякий случай решил не подавать вида. - Просто воду мутит, балалаечник, знаю я этого Хохлушкина сызмальства, всегда такой был.
- Так. - Глядя на них, майор все потирал и потирал руки, будто отмывая их от чего-то очень въедливого. - Взять, товарищ Алимушкин, никогда не поздно. Подумать надо, взвесить. Я смотрел его анкету, человек из пролетарской семьи, из беднейших крестьян. Какой будет политический эффект?
- На всякий чих не наздравствуешься, товарищ Лямпе. - Алимушкин вновь засучил ногами на месте. - Пресечь надо без задержки, а то дальше пойдет, концы потеряем. - В его напряженном голосе засквозила едва скрываемая угроза: знал, уверен был, пролаза, что в случае чего не спасут начальника ни ордена, ни заслуги, в эти поры и покозырнее тузов на распыл пускали. Бдительность притупляем, товарищ Лямпе.
- Может быть, действительно штундист? - Тот равнодушно пропустил угрозу мимо ушей, смотрел на них все так же исподлобья, с отрешенной задумчивостью. - Или сектант, я таких много встречал. - Опустив лобастую голову, он продолжил скорее для себя, чем для них. - Мой отец был штундистом, мой дед был штундистом, я вырос среди штундистов. Это были простые темные люди, но они стояли за справедливость и равенство. Они понимали это по-своему, они еще не знали тогда великого Маркса, не знали великого Ленина, они сердцем верили, что все должно быть справедливо. Может быть, Хохлушкин этот ваш тоже из таких? - Он вдруг вновь вскинулся, вопросительно уставившись на Золотарева. - Может быть, наш замечательный парень еще подумает, взвесит свои слова? Может быть, еще есть возможности решить вопрос непосредственно в коллективе?
На этот раз Золотарев даже не поперхнулся, отчеканил уверенно, без запинки:
- Бесполезно, товарищ Лямпе, коллектив окончательно разложен, необходимы крайние меры.
- Если так, - у того жестко напрягся подбородок и равнодушно потухли глаза, - идите оформляйте, я подпишу. - Он опять с усилием потер руки и отвернулся, как бы предоставляя их самим себе. - Пусть отвечает по закону. - Каталка резко развернулась, вновь направляясь к столу. - Заодно заканчивайте с этими двумя из Бобрик-Донского. Надо выяснить, кто стоит за ними: в одиночку весовщик и дежурный по станции не могли работать, здесь опытная рука чувствуется. Можете идти.
Когда они вышли, Алимушкин полуобнял Золотарева за плечи, коротко притиснул к себе, а затем подтолкнул вперед:
- Сработаем за милую душу. - Увлекая гостя в свой кабинет, он возбужденно сопел в предвкушении добычи. - Лямпе наш тоже чудит, любит помитинговать, как будто гражданская война за околицей. Его послушать, враг, значит, в золотых погонах, а все прочие - братья и сестры, а враг он нынче кругом прячется, в родном доме укусить норовит. - Он чуть ли не втолкнул его в кабинет, вошел следом, кивнув на место у стола. - Садись, пиши. Как у Лямпе рассказывал, так и пиши, все до точки. - Но и усевшись за стол напротив Золотарева, он все еще не мог успокоиться. - "По закону"! Воля мирового пролетариата - вот наш закон! Да и чего с него взять, одно слово - немец! Насчет Рассеи-матушки ни бум-бум.
Без стука, с подносом в руках, на котором стояли два граненых стакана с жиденьким чаем, вошла уже знакомая Золотареву усатая женщина, молча поставила поднос на край стола и так же молча, ни на кого не взглянув, удалилась.
Вместе с нею, с появлением этой женщины, по комнате как бы пронеслось дуновение неуло-вимой угрозы, но не улетучилось с ее уходом, а наоборот, тяжело осело и затаилось до поры на стенах, вещах, бумагах и даже, казалось, в душе. Рука у Золотарева вдруг сделалась непослуш-ной, голова полой и неустойчивой, глаза почти невидящими. Слова стройно вытягивались в ряд, фраза по-прежнему нанизывалась на фразу, изложение не теряло порядка, но в нем уже не было того облегчающего совесть самоотречения, какое воодушевляло его в кабинете у Лямпе. "Быстрей бы уж все это пронесло, заканчивая, маялся он, - мочи моей больше нет!"