Америциевый ключ

- В качестве оплаты я могу принять генетические реагенты любого рода. Я слышала, в ваших краях много любопытных зелий. Возможно, вам удастся найти то, что будет мне интересно.

Бруттино колебался недолго. Ганзель не видел, откуда он достал пробирки, лишь услышал тончайший перезвон стекла, похожий на смех Синей Мальвы. В грубых корявых пальцах Бруттино, кажущихся неуклюжими и сучковатыми, пробирки выглядели совсем небольшими. Если он ненароком раздавит их… Ганзель стиснул зубы. «Три трилобита» очень быстро превратятся в одну истекающую слизью и гноем могилу для всех своих посетителей. Но Бруттино удивительно ловко передал пробирки Греттель. Та приняла их и некоторое время пристально рассматривала, читая этикетки. Потом мягко положила на стол.

- Извините.

Янтарные глаза загорелись. Уже не стылый древесный сок, а желтое пламя, пробивающееся из-под коры.

- Эти генозелья кажутся вам недостаточно хороши?

- Они хороши. Даже редки. Но… Недостаточно перспективны.

- Я могу достать вам других зелий. Несколько десятков. Или даже больше.

Бруттино поднялся из-за стола. Треск, который издало его тело, был зловещим, тягучим. Сродни тому, который издает медленно падающее дерево, напирающее на своих соседей. Хрустнула жалобно столешница, зазвенело на полу золото.

«Сейчас он устремится прямо к фальшивому очагу за новыми зельями, - подумал Ганзель лихорадочно, одновременно пытаясь нащупать бесполезный нож, - И тогда все. В каморке остался лишь папаша Арло, он и пикнуть не успеет. Да и меня с мушкетом там не окажется. Глупейшая будет ситуация…»

Но Бруттино не успел дойти до двери.

- Возможно, мне хватит и этих, - произнесла Греттель.

- Возможно?..

- Это интересные образцы. Они будут представлять ценность, если их немного… улучшить.

- Я был помощником уличного «шарманщика», а не геномагом, - нахмурился Бруттино, - Как их можно улучшить?

- Мираклово поле.

- Простите?..

- Что-нибудь слышали о Миракловом поле?

- Нет.

- Неудивительно. Слухи о его существовании отмирают. И верят в него разве что дети, как и в легендарный америциевый ключ, отпирающий подземную сокровищницу…

«Играешь с огнем, сестрица», - мысленно предупредил Ганзель, захваченный, однако, тем, как спокойно и небрежно геноведьма ведет свою роль.

- Что за поле?

- Обычное поле за городом. Говорят, несколько веков назад под ним располагался атомный реактор. Или генетическая лаборатория, сейчас уже никто не может сказать. Во время войны там произошел взрыв. Подземный, на многокилометровой глубине. С тех пор Мираклово поле стало не совсем обычным полем.

- Излучение? – отрывисто спросил Бруттино.

- Да. Особенного, даже уникального, спектра. На поверхности его почти невозможно обнаружить. Обычное поле. Но оно обладает особенностью излучать определенный порядок нейтронов на то, что в нем закопано.

- И вы предлагаете…

- Да.

- Закопать пробирки с генозельями в землю, точно какую-нибудь морковку?

- Ровно на двенадцать часов.

- Впервые слышу о подобном методе.

- Вы и обо мне впервые услышали лишь этим вечером, - накладная морда помешала Греттель изобразить достаточно саркастичную усмешку, но вышло все равно неплохо.

- Значит, если продержать эти пробирки сутки в земле на Миракловом поле, их стоимость в ваших глазах увеличится?

- Десятикратно.

- И вы примете контракт?

- Несомненно.

- Но вы можете сделать это и сами. Я расплачусь с вами зельями, а дальше можете закопать их хоть на грядке.

Резонно, согласился мысленно Ганзель, не так уж и глупа эта деревяшка.

- Не торгуйтесь с геноведьмой, - резко ответила Греттель, - Или у вас есть то, что мне надо, и тогда мы заключаем контракт. Или у вас этого нет – и тогда я ухожу.

- Жадность – мать жестокости, - произнес Бруттино задумчиво, скрип его голоса стал едва слышен и мягок, как скрип покачивающейся деревянной колыбели, - Вам ли не знать этого?

- Цена, установленная геноведьмой, не обсуждается.

Бруттино вновь сел. Янтарные глаза горели стылыми болотными огоньками, пока сучковатые пальцы бережно собирали пробирки.

- Возвращайтесь завтра вечером, - наконец сказал он, не глядя на них, - И захватите свое волшебное зелье.

* * *

Ганзель чихнул в ладонь. С рассветом выпала роса, и овраг, в котором он сидел, прикрывшись зарослями травы, мгновенно отсырел, превратившись в грязную канаву. На нем был теплый, подбитый мехом плащ, и он помог ему продержаться в овраге всю ночь, но и он не мог вечно защищать своего хозяина от холода.

«Надо было оставаться в шкуре кота, - подумал Ганзель, заботливо смахивая ледяную влагу с приклада мушкета. Укутанный промасленными тряпицами ствол не боялся ржавчины, но все остальное постоянно покрывалось свежей капелью, - А хвостом можно было бы неплохо гонять мух…»

Мухам ни холод ни влага не служили помехой. Они поднялись с рассветом и со свойственным им любопытством принялись изучать Ганзеля и его мушкет. Толстые, неторопливые, они важно ходили по прикладу, выискивая на нем следы пота и жадно их облизывали. Одна муха, самая наглая, норовила атаковать нос Ганзеля и обиженно жужжала всякий раз, когда бывала им отвергнута. У нее было штук двадцать крыльев, вдобавок от жадности она стучала полной пастью вполне человеческих зубов. Ганзель с удовольствием бы раздавил ее, но предпочитал лишний раз не шевелиться, чтобы не выдать своей позиции.

Греттель спала неподалеку, с головой спрятавшись в том же овраге, где посуше, и завернувшись в плащ. Ганзель не собирался ее будить – геноведьме требовался отдых. Освобожденное от фальшивой рыжей шерсти лицо казалось по-детски беззащитным и осунувшимся, опустошенным.

«Не разбудить бы ее выстрелом, - подумал Ганзель, поправляя на геноведьме плащ, - Пожалуй, шикну ей заблаговременно, чтоб не испугалась…»

Но будить ее не потребовалось, потому что глаза Греттель вдруг распахнулись сами собой, мгновенно, точно включились два сложных индикатора. От сна в них не было и следа.

- Который час, братец?

Ему потребовалось повозиться, чтоб достать из кармана хронометр и открыть крышку.

- Десять минут до полудня.

- А когда он закопал пробирки?

- Ровно в полночь.

- А ты…

- Нет. Не вижу. Не шуми.

Овраг Ганзель подобрал с таким расчетом, чтоб открывался хороший вид на поле. На ту его часть, где еще можно было угадать участок рыхлой земли с холмиком. Овраг порос ржавой густой травой, вдобавок он прикрыл его дерном, так что даже обладатель орлиного зрения едва ли разглядел его позицию с пятидесяти метров. Мушкет же был пристрелян на сотню.

Ганзель знал, откуда должен был появиться Бруттино, но на всякий случай постоянно оглядывал окрестности. Мушкет терпеливо ждал на импровизированном бруствере, глядя в небо своими тремя глазами. В этот раз он был снаряжен не картечью, а зажигательными пулями. И Ганзель готов был поклясться, что всадит как минимум две из трех прямо в центр бочкообразной деревянной груди прежде, чем Бруттино сообразит, что происходит.

Но Бруттино не было. И, хотя до полудня еще оставалось время, Ганзель отчего-то ощутил беспокойство. Странно, что Бруттино не пришел заранее за своими пробирками. Теперь, когда его желание могло стать явью, эти пробирки должны были представлять для него еще большую ценность. Ганзель не удивился бы, если б Бруттино и вовсе решил остаться на Миракловом поле, караулить их всю ночь. Но он не остался. Пришел к полуночи, едва видимый безлунной ночью, некоторое время возился на поле, копая углубление, потом засыпал яму и растворился в ночи.

Ганзель, видя его смутный, копошащий в земле, силуэт, испытывал огромное желание выстрелить прямо сейчас, но приобретенная с годами осторожность заставляла голодную акулу проявлять терпение. В темноте можно запросто промахнуться с такого расстояния, а Ганзель собирался стрелять наверняка. Другого шанса никто ему не даст.