Страница 79 из 154
Профессор в этот момент думал о другом, и именно об этом другом хотелось ему говорить.
— Когда я вспоминаю, — мечтательно произнес он, — какие страсти волновали меня, какие грезы туманили голову, я благословляю тех, кто словом и делом вернул меня к действительности.
Приглашение встать на путь трезвого благоразумия и заодно проникнуться благодарностью к Студенцову успеха не имело.
— Вы говорили, что идеи Крыжановского вершина хирургической мудрости, — упорно следовал Сухов ходу своих мыслей, видимо более склонный именно об этом вести разговор. — Какой же смысл от этой мудрости отказываться?
— Необходимо! — уверенно произнес профессор. — Рано или поздно откажетесь.
Что последует за этой фразой, Студенцов еще не знал. Уверенный в том, что в словесном турнире ему обеспечен успех, он позволял себе высказывать сомнительные утверждения и затем лишь придумывать им конец.
— Вершина — это смерть, конец исканиям, предел, за которым следует склон, — проговорил он. — И зеленая псросль в долине и человек несут свою жизнь выше и выше, тянутся кверху и находят там снежную пустыню и веяние смерти. К пределу хорошо стремиться, на вершину приятно взирать, но жить и трудиться тем лучше, чем дальше благодатная цель.
«Второй раз уже сегодня, — подумал ординатор, — он шуткой отклоняется от прямого ответа, словесными узорами затмевает мою мысль, хитроумными репликами заглушает мой голос. Легко ли с таким противником спорить?»
— Скажите мне прямо, — сказал Сухов, — почему вы отклоняете мою работу? Вы осуждаете ее в самом зародыше, прежде чем кто–либо познакомился с ней.
В голосе, каким это было произнесено, ученый уловил новое звучание. Оно словно прорвалось из мглы, окутывающей молодого человека, чтобы рассказать Студенцову об истинных чувствах сотрудника. «Не будем лицемерить, — слышалось в вопросе ординатора, — вы скажете мне правду, почему моя тема не пришлась вам по нутру!»
— Вам угодно знать правду, — решил директор быть откровенным, — извольте. — Он резким движением отодвинул книги, словно именно они мешали ему быть правдивым, и сооружение из томов Ленина, Маркса и Сеченова, сверкая позолотой на корешках, придвинулось вплотную к молодому человеку. — Институт, Николай Николаевич, не заинтересован в диссертациях, которые не имеют шансов пройти. Каждый такой провал роняет нас в глазах научной общественности.
Сухов сидел, опустив голову, и молчал. Профессор усмотрел в этом хорошее начало и продолжал:
— Ваше утверждение, что операция, проведенная под анестезией, благодетельна, а действие наркоза губительно, будет многими воспринято как вызов. Они сделают все, чтоб провалить диссертацию, и я, к сожалению, должен буду им помогать.
Впервые за все время Сухов прямо посмотрел на профессора. В этом взгляде не было прежней неопределенности, поддерживаемой смущением перед известным ученым. И недоумение, и тревога, и упрямство, казалось прорвавшиеся сквозь внутренний запрет, слились в этом взоре. Неопытный в житейских делах, молодой человек встретился с возражениями, в которых не было ни капли здравого смысла. Как могло случиться, что его диссертация, столь необходимая для хирургической практики, стала ненужной? Почему его искреннее и добросовестное начинание должно быть принято недружелюбно другими? Сухов вспомнил, как покойный Крыжановский, поручая ему эту работу, сказал: «Я помню вас старательным студентом, ваша голова не набита еще вредными теориями, и ничто не помешает вам выяснить: допустимо ли, чтобы раковых больных подвергали наркозу. Мне кажется, что мы этим не очень помогаем им». С тех пор прошло два года, не такой уж долгий срок, и вдруг проблему объявляют бесполезной. Какая непоследовательность! Сменив в институте Крыжанов–ского, Студенцов обещал держаться принципов предшественника. Какая цена после этого его обещаниям?
— Вот уже скоро десять лет, как я пишу и поучаю студентов, — на этот раз искренне говорил профессор, — что не вижу вредных последствий от эфирного наркоза. После вашей диссертации мне останется выступить и заявить: «Мой ординатор, сравнительно молодой человек, доказал, что я ошибался, мои суждения были некомпетентны, представленные факты недостоверны». Вы этого, конечно, не хотели бы, верю, возможно, но мне по вашей милости придется именно так поступить. Хорошо, если бы вы действительно меня опровергли, превзошли своих учителей, но ведь ровно через год в другом институте появится диссертация на ту же тему с выводами, диаметрально противоположными вашим. Как мне быть тогда? Вновь вернуться к оставленной точке зрения?
Яков Гаврилович встал, засунул руки в карманы и, высоко подняв голову, сказал:
— Истинный ученый не может по милости будущих кандидатов наук отречься от того, во что верил, пренебречь тем, чему поклонялся.
Сухов не подозревал, как извилисты пути науки. Он не поверил бы, что истина может быть дважды открыта и что из уважения к заблуждению других справедливо отказаться от научной задачи. Это казалось невероятным. Юноша огляделся, словно надеялся на поддержку со стороны, и с выражением бессилия опустил голову. «Что он делает со мной, — мучительно думал Сухов, — ведь он понимает, что мне нелегко бороться с ним. Раньше высмеять, затем запутать — разве так поступают с людьми?»
Грустные мысли его, связанные с сознанием собственной беспомощности, скоро сменились другими: «Кто дал ему право так себя вести? Использовать силу своей эрудиции и логики, чтобы подавить чужую, неугодную ему мысль, да ведь этому надо дать решительный отпор. Следует раз навсегда указать ему, что подобными методами он ничего не добьется, никто тут не станет его уважать».
Возбужденный этой мыслью, охваченный неприязнью к директору, способному своей логикой сокрушить всякого, кто встанет ему на пути, Сухов решил ответить противнику тем же, его же оружием его победить. В этой вспышке раздражения было много упрямства, которое Сухов по молодости принял за прилив уверенности и сил.
— Извините меня, Яков Гаврилович, — твердо произнес он, — но моя тема записана в плане научных работ института, и никто не может ее отнять у меня. Я твердо держусь убеждения, что, исполняя свой долг, мы можем не считаться с любыми расчетами, от кого бы они ни исходили.
Когда дверь за ординатором закрылась, Яков Гаврилович встал и, гневный, раздраженный, долго простоял, опершись кулаками о край стола. Сейчас, когда он не следил за собой, приятное выражение лица сменилось неприятным, вокруг рта легла жесткая усмешка. Время от времени две морщинки оттесняли ее, и выражение становилось брюзгливым. Ничто не могло смягчить эту перемену, даже ослепительно белые зубы, как бы светом озаряющие смуглое лицо. В довершение всего седеющая прядь волос сместилась и обнажила покрытое испариной розовое темя.
По мере того как спокойствие возвращалось к директору, прикованные к столу руки обретали свободу, кулаки размыкались и неподвижность сменялась деятельностью. Он зашагал взад и вперед по кабинету, но не с той уже размеренностью, которая придает этому хождению деловитость и твердость. Движения то медленные, то стремительные вдруг замирали и вновь пробуждались с прежней силой. Проходя мимо высокого зеркала, в резной раме вишневого цвета, Яков Гаврилович не забывал мельком взглянуть на свое отражение. Зеркало напоминало ему, что двери кабинета не заперты, сюда могут войти и застать его в невыгодном виде. Эта мысль приводила к новой перемене: легла на место седеющая прядь, закрыв собой вспотевшее темя, и растаяла жесткая усмешка.
В кабинет вошла старшая сестра клиники Евдоксия Аристарховна Лебедева, Высокая, массивная, со сложенными на животе руками, она проследовала к столу, оставив без внимания прихорашивающегося директора. Не оборачиваясь к нему и устремив свой взор на «устое кресло с резными купидонами по обеим сторонам спинки, она сказала:
— За дверью вас ждет молодая студентка, вам следовало бы ее принять.
Сильный грудной голос сестры был лишен мягких интонаций, и оттого самое невинное высказывание звучало в ее устах как приказание. Она не имела прямого отношения к посетителям директора, ее деятельность ограничивалась палатами и операционной, средой подчиненных ей санитарок и сестер. Директор живо себе представил весь ход событий, который привел ее сюда. Секретарь института, чтобы избавиться от назойливой студентки, посоветовала ей обратиться к старшей сестре, Сестра, выслушав девушку, строго ее отчитала, напомнила, что институт не место для свиданий, и все–таки предложила подождать.