Страница 17 из 154
— С такой жизнью, — ответила она, — я не примирюсь.
Настал день, когда Ардалион Петрович в этом убедился. Евгения Михайловна посреди обычной беседы за столом вдруг сказала ему:
— С завтрашнего дня я и мой сын займем спальню и столовую, тебе придется довольствоваться кабинетом…
Решение было принято на прошлой неделе, но принять его было легче, чем выполнить. Она давно уже сказала себе, что не может оставаться женой Пузырева: все, что было в нем хорошего, исчерпано, им пора разойтись. Утром она полагала, что объяснится с ним за обедом; днем казалось, что вечер — более подходящая пора. Он приходил слишком поздно, крайне усталым, и разговор откладывался до утра. Когда подоспела удачная минута — случилось это за обедом в воскресный день, — Евгения Михайловна забыла приготовленную речь.
— Домашняя работница, — продолжала она, — будет по–прежнему обслуживать тебя. Ко мне по делам дома прошу не обращаться…
Ардалион Петрович понял, что случилось непоправимое, и со свойственным ему присутствием духа, не прерывая еды, спросил:
— Что случилось?
— Долго рассказывать, — последовал сдержанный ответ, — мы больше не супруги. Мое решение окончательно, не пытайся меня переубеждать.
Для Пузырева это сообщение не было неожиданным, в последнее время их отношения все более ухудшались, он все реже заставал ее дома и только мельком встречал в клинике. Словно избегая оставаться наедине со своими мыслями, она вечера проводила на концертах, в театре, в кино или уходила к друзьям.
Ардалион Петрович хорошо знал свою жену и меньше всего надеялся переубедить ее. Сейчас его занимало другое: не услужил ли ему на этот раз Лозовский? Он в последнее время слишком часто бывал у Евгении Михайловны и засиживался допоздна. Уж не пробудилась ли старая любовь? Или упрямец Лозовский из мести решил разрушить семью?
— Я хочу знать, во имя чего и ради кого должны мы пожертвовать нашим счастьем? Ты в самом деле считаешь, что во всем виноват я один?
Прежде чем ответить, ока пристально взглянула на него, чему–то усмехнулась и, словно нехотя, медленно ответила:
— Виноваты, пожалуй, мы оба. Я так же в свое время не разглядела тебя, как и ты — меня. Я первая все поняла, ты несколько позже. Любовь — чувство взаимно корыстное: спасаясь от одиночества, обе стороны предъявляют серьезные претензии друг к другу. Пока душевные задатки и черты характера каждого отвечают требованиям другого, все идет как нельзя лучше. Старые супруги гибнут порой вслед за смертью одного из них; утраченная душевная близость равносильна для них утрате самой жизни. В животном царстве все проще, нет нравственных проблем, требующих своего решения, поведение раз навсегда определено велением инстинкта: нельзя загрызать своего, надо уважать силу, не домогаться благодарности и во избежание конфликта между отцами и детьми не держать при себе потомства…
— Я жду ответа на мой вопрос, — перебил ее Ардалион Петрович, — философию брака мы обсудим в другой раз.
— Есть женщины, чьи запросы не заходят далеко, — продолжала она, словно замечание мужа не относилось к ней, — они способны не видеть и не слышать того, что творят их мужья. Ведь и предателей и разбойников дома встречают нежные подруги, верные друзья. Они уверены, что все мужчины с кем–то воюют, кого–то обижают и защищают, таков уж порядок вещей. У нас, говорят они, забот полон рот, был бы достаток и не было нужды… А как быть женщине, чьи нравственные требования стоят в первом ряду и составляют смысл ее жизни? Что делать ей, утратившей в живом муже те дорогие черты души и характера, которые единственно соединяли их? Я ничего не поделаю с собой: все то, к чему меня приучили — тяготение к нравственной красоте, к чистоте помыслов и дел, — не мирится больше с тобой… Благополучие и богатство только напоминают мне о моей беде…
Ни горечь признания, ни искренность, с какой прозвучала ее речь, Ардалиона Петровича не тронули. Он никогда не поверит, что силы привычки уж так велики и от впечатлений ранней юности некуда деться. Он и сам был когда–то другим, верил в правду, как в святыню, молился на людей высокого звания, презирал угодничество и притворство. Со всем этим не без боли и не без отчаяния расстаются. Только фантазеры, подобные Лозовскому, всю жизнь одержимы благородством — этой манией юнцов… Евгения Михайловна либо чуточку свихнулась, с женщинами это бывает, либо подпала под чужое влияние.
— Надо полагать, что Семен Семенович тот самый мужчина, — с грустной усмешкой произнес Ардалион Петрович, — который обладает нужным благонравием, и ты, конечно, сойдешься с ним.
— Если он этого пожелает…
Пузырев встал из–за стола, прошелся по комнате и снова опустился на стул. Прежде чем заговорить, он облизал пересохшие губы и вытер вспотевший лоб.
— А если он откажется? Или у вас уже все обговорено?
Голос изменил ему и срывался на полушепот, речь не лилась и не журчала, как обычно, а, сдерживаемая словно внутренней преградой, едва прорывалась наружу. Ардалиону Петровичу было не до того, чтобы болтать и бодро смаковать каждое слово.
— Это тебя не касается, — сухо ответила Евгения Михайловна, — я сделаю все возможное, чего бы это ни стоило мне, чтобы стать его женой и другом.
То, что она говорила, звучало насмешкой над его представлениями о ней. Его верная подруга, чья скромность и целомудрие казались неуязвимыми, готова броситься на шею ничтожному человеку, всеми презираемому глупцу. Он ненавидел Лозовского ненавистью преуспевающего дельца, для которого бедняк — прежде всего неудачник и уж за одно это не стоит доброго слова.
— Ты напрасно тревожишься, — с дурно скрываемой злобой проговорил Ардалион Петрович, — в его положении он не откажет себе в удовольствии напакостить мне. У тебя деньги, платья и недурно обставленный дом; такие молодчики легкой наживой не брезгают.
— Замолчи! Не смей так говорить о нем! — подавленным шепотом произнесла она. — Я давно стала бы его женой, если бы он в своем упрямстве не щадил тебя. Он сбежал из собственного дома, когда узнал, что я остаюсь у него. Что ты знаешь о Семене Семеновиче, тебе ли судить о таких людях, как он!
Разговор принимал плохой оборот. У Ардалиона Петровича были верные средства повернуть его в лучшую сторону. В подобном случае недурно действует лесть, удачно пущенная шутка, видимость раскаяния и обращение к совести обиженного. С помощью этих отмычек он не раз проникал в чужое сердце, чтобы им овладеть. Евгения Михайловна была сильным противником, малейший промах мог расстроить игру, и Ардалион Петрович начал примирительной шуткой:
— Так ли я уж плох? Ты когда–то говорила: «Мне дороги в тебе твоя любовь к правде и нравственная чистота». Неужели ничего этого во мне не осталось?
— Ничего, — холодно подтвердила она. — Путь на Олимп был нелегкий, и по мере того как ты взбирался по его кручам, ты сбрасывал с себя все, вплоть до человеческого обличив.
Неудачное возражение могло бы еще более рассердить Евгению Михайловну, промолчать — значило бы укрепить ее позиции; и то, и другое не принесло бы желанного мира.
— Ты должна верить моему чувству, я люблю тебя и, кажется, сумел это доказать.
— Что только люди не называют любовью, — не поднимая глаз, грустно проговорила она, — и влечение, которое сделало бы честь павиану, и жалость, которой позавидует нежная мать, и мимолетное восхищение складом характера или внешностью. Многие чувствуют себя влюбленными по привычке. Они когда–то любили, нежное чувство сменилось другим, третьим и пятым, и существо их приспособилось к состоянию влюбленности…
— Это невозможно, — с несвойственной ему искренностью произнес Пузырев. — Такое притворство мне не под силу.
— Ты напрасно прибедняешься, — смеялась она, — ведь ты актер, мастер выделывать что угодно и кого угодно изобразить. Как и всякий артист, ты в одно и то же время Ардалион Петрович и кто–то другой. Это не притворство, иной артист до того верен своему образу на сцене, что, покидая кулисы, не сразу отделывается от своей маски. Завтра он снова вернется к ней.