Страница 15 из 154
Покончив с ужином, Ардалион Петрович вытер бумажной салфеткой рот и, откинувшись на спинку стула, заговорил, вернее — предался размышлениям вслух. Он вспомнил о своем нездоровье — кровяное давление снова повысилось, не принять ли курс лечения уротропином. Разговор за столом обычно затягивался, и Евгения Михайловна уже заранее готовилась к нему. Удобно расположившись, она принималась вязать или вышивать, чтобы, не отрываясь от работы, время от времени вставить короткое замечание или задать ничего не значащий вопрос. Ни в том, ни в другом нужды не было, его размышления вслух не были рассчитаны на серьезное обсуждение и звучали как завершающий аккорд в прекрасной гармонии вечерней трапезы.
— Ты намерен принять курс лечения уротропином? — не поднимая головы от вышивания, спросила Евгения Михайловна. — Ведь ты всегда возражал против этого метода лечения, а самого автора — Котова — на порог кафедры не пускал.
Ардалион Петрович не был настроен ни спорить, ни разубеждать: плотный ужин располагал его к бездумной болтовне и приятному созерцанию жены. Он поежился и, капризно выпятив нижнюю губу, лениво уронил:
— Не метод, а автор мне не по душе… Только он…
Она знала, что это неправда, и в другой раз промолчала бы, — сейчас ее уязвленное сердце отказывалось сносить ложь и ответ прозвучал насмешкой:
— Ведь ты вовсе не болен, зачем ты это говоришь?
Он не имел в виду ни обманывать ее, ни тем более притворяться. Ему просто захотелось сочувствия. В его трудной жизни, обильно усеянной терниями, так приятно порой услышать теплое слово, встретить улыбку. Неуважительное замечание жены покоробило Ардалиона Петровича, этот выпад он не оставит без ответа. Разубеждать ее бесполезно, но заронить печальное сомнение необходимо. Он изобразил на лице страдание и болезненно усмехнулся:
— Я действительно болен, хоть и не жалуюсь, и, вероятно, болен всерьез.
Пусть это ее хоть и огорчит, но иначе нельзя, она покусилась на его верного друга и союзника, всеми признанного, хоть и только кажущегося, нездоровья. Сколько раз этот призрак его выручал! Нагрянет вдруг на кафедру комиссия — кто–то наклеветал, проговорился, — в причинах недостатка нет. Изволь объясняться и как, — безотлагательно, без поддержки друзей и необходимых бумаг. Одно спасение — слечь в постель. Силы человека ограниченны, чрезмерное напряжение свалило уже не одного великана… Какое черствое сердце этого не поймет. Тем временем к ложу воображаемого больного будут стекаться запросы комиссии, разрабатываться ответы, подкрепленные свидетельством сведущих лиц и многочисленных документов. Когда болезнь отступит и профессор оставит постель, силы сторон будут равны.
Без нужды Ардалион Петрович о своих немощах не вспомнит и на сочувствие ответит шуткой или смешком. Иным будет ответ, когда ему предложат высокий, но неустойчивый пост или пригласят директором другого института. Во всякой перемене, как и в неведомых глубинах океана, слишком много рифов и опасностей. Кто знает, найдет ли он на новом месте таких же покорных и верных людей, как тут у себя? Где уверенность, что директор института, сменивший его на старом месте, не ославит предшественника, — было бы желание, за поводом дело не станет. Вот когда пригодится старый друг и союзник, сразу же выяснится, что судьба обделила его здоровьем, сама природа против такого перемещения, тяжелый недуг не позволит ему плодотворно трудиться…
Евгения Михайловна о многом догадывалась и кое–что знала, но что поделаешь, так поступают и другие — без уверток и лукавства, видимо, нельзя. Благо никто от того не страдает. Напрасно только Ардалион Петрович ее пытается обмануть, она никогда не поверит, что он болен.
— Почитать, что ли? — сладко позевывая, промурлыкал Ардалион Петрович. — Надо бы просмотреть статейку Рогова… Неприятный человек, три года молчал, и на вот — сунулся в журнал… Ничего дельного, одни повторы, лучше всего статью придержать, пусть еще помолчит…
— Рогов прекрасный ученый, — запальчиво произнесла Евгения Михайловна, — и статья интересная… У тебя мания затыкать людям рот… Почему ты так боишься новых идей?
— Их во все времена боялись, — не предчувствуя грозы, весело проговорил Ардалион Петрович, — дай им волю — и от них некуда будет деться, на каждого младенца пргдется по две идеи мирового значения…
Экскурс в область парадоксов имеет свои привлекательные стороны: в жизни часто прибегают к обобщениям, когда трудно дурному найти оправдание.
— Опять–таки не всякая идея причастна к науке, — продолжал балагурить Ардалион Петрович. — Леонардо да Винчи утверждает, что человеческое исследование тогда лишь истинное знание, когда возможно математически его обосновать…
Затем последовало нечто такое, чего Ардалион Петрович никак не ожидал.
— Зачем ты выкладываешь мне эти премудрости, ты забыл, что я ими начиняла твои тетради, списывала их для тебя! — Голос Евгении Михайловны дрогнул, что само по себе служило недобрым предзнаменованием, речь стала порывистой, пронизанной едва сдерживаемым гневом. — А ты ведь иной раз на редкость памятлив. Три года ты помнил, что Лозовский ошибся в своих расчетах, и молчал, чтобы вернее расправиться с ним, отомстить за старую обиду. Кто бы подумал, что ты способен так долго копить злобу в себе и тешиться надеждой на скорую месть. Я бы этому не поверила, если бы сейчас не услышала от тебя…
— Это все? — с любопытством, за которым слышалась скрытая тревога, спросил Ардалион Петрович.
Она отложила вышивание, уложила его в маленький ящичек резного дерева и сказала:
— Нет, не всё. Чтобы выпроводить Лозовского из Москвы, ты воспользовался моей поддержкой. Это ты подсказал мне уговорить его поехать в Сибирь. Я сейчас лишь узнала, зачем это понадобилось тебе… Два человека мешали твоим планам — Лозовский и физиотерапевт Евгений Дубов. Бедняга Дубов скоропостижно умер, а Семен Семенович к тому времени был уже в Томске. В феврале, не то в марте в университетской газете появилась статья, посвященная клеветнику Лозовскому, чуть не погубившему твою прекрасную диссертацию. Изобличенный в нечистых делах, он сбежал из столицы, и доценту Пузыреву присвоена наконец степень доктора медицинских наук. Номер этой газеты был услужливо направлен в Томский институт, куда Лозовского пригласили работать. Твоими заботами судьба Семена Семеновича сложилась иначе — от него отказались научные учреждения, и его направили врачом в районы коренного населения. Пока он там оставался, ты здесь проделал свою карьеру… Я услышала это сегодня от тебя самого, не станешь же ты отпираться… В этой истории ты, как полагается, выглядел и корректным и благородным, но мне она на многое открыла глаза…
Она встала, сделала несколько шагов к двери, остановилась и добавила:
— Мой тебе совет: оставь Лозовского в покое, не навлекай на себя беды…
5
В жизни Евгении Михайловны настали трудные дни. Недавнее благополучие, так прочно обосновавшееся на крепких устоях взаимной любви, поколебалось. Впервые за годы беспечального супружества она усомнилась, действительно ли любила своего мужа, не принимала ли она призраков, сопутствующих любви, за истинное чувство. Внимание и нежность, до которых так падко девичье сердце, могли ее обмануть. Обожание и знаки влюбленности, вначале безразличные, становятся терпимыми, привычными и, наконец, желанными, ничем не омрачаемые годы этот красочный фасад обновляют, и кажущаяся любовь все более походит на истинную.
Жестокие испытания разворошили то, что было сокрыто под спудом лет, из–под вороха призрачного благополучия поползли сомнения — первые вестники душевного разлада. Они устремились к минувшему, чтобы в новом свете его разглядеть. Одержимая недобрыми подозрениями, Евгения Михайловна так долго сравнивала и сопоставляла, уходила в прошлое и возвращалась, пока с горечью не убедилась, что слишком поздно прозрела.
Пытливая мысль, подобно падающей капле, тем мучительней, чем выше от земли ее источник. Догадка о торжествующей несправедливости лишила Евгению Михайловну покоя.