Страница 137 из 154
— Я тоже люблю цветы, — сказала Елена Петровка, — не так, как вы, конечно. Мне и места для них не найти, и времени мало. Вы их любите по–особому, у вас с ними как будто общий язык.
Хозяйка с благодарностью взглянула на свою гостью и сразу же заговорила полушепотом:
— Мне с ними не скучно, они ведь умеют и говорить и даже капризничать. Они своенравны, как дети, одному дай одно, другому не то, а другое…
Она непринужденно обняла Елену Петровну, подвела ее к одному из своих зеленых питомцев и, указывая на него, сказала:
— Вот этот перистый цветок, лапчатый, неуклюжий и как будто суровый, — плакса. Самая настоящая плакса. Он слезами подсказывает мне непогоду: выступили на нем росинки — значит, будет дождь.
Она рассмеялась и ласково потрогала горшочек, в котором уместилось такое диковинное растение.
— А вот этот, поверьте, — живородящий…
Елена Петровна вспомнила рассказ Сухова о том, как Анна Павловна приказала завхозу открыть квартиру и вопреки запрету вселилась в нее; как она строго и даже грозно потребовала от Ванина, чтобы он не принимал ее больных, — и не поверила этому. Где уж этой милой скромнице воевать и «ставить людей на место».
— Так вот у этого живородящего цветка, — продолжает хозяйка домашнего зверинца, — без цветения и всего прочего появляются детеныши, как две капли воды похожие на него. Такой же водохлеб, как родитель. Вы, конечно, догадались, что зовут его «папирус». Своенравный, — тоном матери, распекающей озорника, произносит она, — чадолюбивый, вон у него сколько деток, а цвести не хочет. Чего ему не хватает, не знаю. Всего, кажется, ему давала, а он, упрямец, не уступает.
Она водит гостью от цветка к цветку, нежно улыбается своим баловням, упрямым и любимым, причиняющим ей столько хлопот.
«Она милая, очень милая, — думает Елена Петровна, — с ней действительно легко, забываются огорчения и заботы, но откуда эта трогательная привязанность к комнатным цветам?»
— Мы, женщины, — как бы угадав ее мысли, говорит Анна Павловна, — только тогда по–настоящему и счастливы, когда имеем возможность растить новую жизнь. У кого это — привязанность к ребенку, у кого к цветам…
Эти слова, как бы нечаянно оброненные, настораживают Елену Петровну. Ей кажется, что она расслышала в них тайное признание тоскующей души, и с интересом ждет продолжения. Анна Павловна не замечает ее вопросительного взгляда или делает вид, что не замечает, и заговаривает о другом:
— Вообразите, мой муж не одобряет меня. В растениях, говорит он, хороши либо их плоды, либо заключенные в них лекарственные вещества. Он часто спрашивает: к чему это мне, какая от этого польза? Я пытаюсь ему объяснить, но у меня ничего не выходит. Самсон Иванович советует мне разводить павловские лимоны, но подумайте, мой друг, они раз в году цветут, и то мимолетно.
В дверь несмело постучались, и вошел паренек лет восемнадцати, в белой рубахе, свежевыглаженных брюках, с повязкой красного креста на рукаве. Увидев незнакомого человека, он вопросительно взглянул на Анну Павловну, хотел уже повернуться и уйти, но она пошла ему навстречу, взяла за руку и отвела в сторону.
— Что случилось, Степа? Ты ко мне?
Он несмело одернул рубаху, отвел глаза от Елены Петровны и доверительно заговорил:
— Был уговор на нашу деревню нагрянуть, чистоту проверить. Санитарки и сестры уже там, вас ждут. Вы обещали заглянуть. Наши посты все на месте.
Она внимательно слушала его и тем временем бережно поправляла повязку на его рукаве.
— Спасибо, что напомнил, я чуть не забыла, — сказала она, — передай, что я скоро приду.
Когда дверь за пареньком закрылась, хозяйка пригласила гостью в дом, подала чаю, плетеную корзинку с яблоками и грушами и тарелку с печеньем. Она не говорила больше ни о цветах, ни о чем–либо другом, лицо ее выражало озабоченность, движения утратили свою мягкость и стали по–деловому строги.
— Вы не обидитесь, — некоторое время спустя спросила она, — если я вас оставлю здесь на часок? Меня ждет одно дело, откладывать его нельзя. Хотите, пойдем с вами, деревня — рядом, минут двадцать ходьбы. Боюсь только, вам будет неинтересно, дела у нас будничные, не то что у вас, ученых.
Хотя приглашение прозвучало просто и искренне, Елена Петровна уловила новые интонации в ее голосе — более твердые и даже решительные.
«Ей, должно быть, сообщили что–то неприятное, — подумала Сорокина, — и она огорчилась».
— Я охотно пойду с вами, — согласилась Елена Петровна, — надеюсь, это не очень меня утомит.
— Нет, нет, мы спешить не будем. Да и дорога приятная, легкая.
Она надела поверх платья врачебный халат и плотный клетчатый пыльник, покрыла каштановые волосы цветным платочком и взяла в руки маленький желтой кожи портфель.
Они вошли в лиственную рощицу, окружающую больницу, пересекли ее и вышли к пруду, обсаженному ветлами и ивняком. Анна Павловна говорила очень мало, роняла скупые замечания, отвечала односложно и, видимо, занятая своими мыслями, часто забывала о спутнице. Это особенно становилось очевидно, когда, дав волю своей энергичной походке, она вдруг замечала, что Елена Петровна едва поспевает за ней. В таких случаях она виновато улыбалась и говорила:
— Простите, так бывает всегда, когда я задумаюсь.
У ветхого мостика, проложенного через речку, она предупредила Елену Петровну:
— Будьте осторожны, мост не рассчитан на наши каблуки, в нем много щелей и дыр.
Она заговорила о районном исполкоме, который небрежно относится к своим обязанностям; на этом мостике недавно произошел несчастный случай. Колхозы тоже забывают свой долг, и с теми и с другими приходится спорить.
Елена Петровна воспользовалась завязавшимся разговором, чтобы отвлечь спутницу от мыслей, расстроивших ее.
— Николай Николаевич рассказывал, как вам нелегко было здесь первое время.
Она приглашала ее вернуться к сердечным признаниям, начатым в домашнем саду. Анна Павловна с благодарностью взглянула на нее и со вздохом, который означал, что предложение принято, сказала:
— Да, бывало нелегко, не все хорошо и сейчас.
Трудно ей было с фельдшером. Чудной человек, степенный, серьезный, любит больницу, почтителен к врачу, неизменно послушен, а не было у нее доверия к нему. Молчание его казалось ей скрытой угрозой, в каждом вопросе чудился расчет, желание опорочить, собрать улики, чтобы потом повернуть их против нее. Все в нем тревожило ее: и манера закладывать руки назад, отставлять ногу, чтобы скрыть хромоту, надевать и снимать без причины очки. Временами ей казалось, что Петр Васильевич неплохой человек, искренний, добрый. Отнесись она к нему лучше, внимательней, все, возможно, пошло бы иначе. Случай подтвердил, что это так. Перебирая свои рецепты в аптеке, она заметила на них поправки, сделанные чужой рукой. Кто–то, ловко подделывая ее почерк, аккуратно их исправлял.
— Зачем вы корректируете рецепты врача, — спросила она его, — я, кажется, вас не просила.
Он сильно смутился и ничего не ответил.
— Вы слишком много себе позволяете. Я объявляю вам выговор.
Он вздохнул и виновато проговорил:
— У нас бывают ревизии из аптекоуправления, увидят ошибку, другую и разнесут по району. Что им стоит больницу осрамить.
Она выписала эти ошибки, чтобы не повторять их. Ей кажется, что теперь они с фельдшером станут друзьями.
Елена Петровна начинает узнавать ту решительную и твердую женщину, о которой Сухов рассказывал в пути. Такая действительно «отчитает и поставит человека на место», но как совместить эту суровую строгость с той безудержной нежностью, так отчетливо выраженной в домашнем саду. И то было искренне и это — правда. Пусть решимость и строгость поддерживаются чувством собственного достоинства, сознанием долга и дела, но там среди цветов все в ней было иначе, даже голос и движения другие. Что за чувство ее волновало? Какие мысли поддерживали этот душевный накал?
— Хорош и завхоз, — продолжает Анна Павловна, — ходит напомаженный, как жених. Рубашка подпоясана шелковым шнурком, сапоги сверкают, — хоть веди его под венец. Пятый год женится, все выбирает. В каждой деревне невеста, в каждом доме — сваты. Где уж ему следить, чтобы больным хватало хлеба, чтобы в срок привозили дрова…