Страница 101 из 154
Она немного помедлила и кивнула головой.
— Значит, есть! В добрый час.
…Ванин умолк и задумался.
— Вот и все, Яков Гаврилович, теперь на приеме у нее народу полно, работает и счастлива на участке.
— Как так все, — не понимает его Студенцов, — ты не рассказал, как вы полюбили друг друга, как поженились?
Ванин прищурил глаз, и выражение его лица стало лукавым.
— Это уж, братец мой, дело наше. Для всеобщего обозрения существуют романы, кинокартины и спектакли: читай и гляди сколько вздумается. Личное напоказ не выставляют, оно так и остается сокровенным, своим…
На это Студенцов ничего не ответил. Напрасно Самсон Иванович ждал, что Яков Гаврилович упрекнет его в недостатке дружеских чувств и попросит рассказ продолжить. Он готов был, конечно, ему уступить, раскрыть перед ним свое сердце, ничего не утаить.
Ни вопросительные взгляды Ванина, ни беспокойные шаги его взад и вперед не будили в Студенцове ни малейшего любопытства, молчание затягивалось, и наступало чувство неловкости. «Неужели он спросил лишь для вида, слушал из вежливости и обрадовался, что всей этой истории пришел конец?» — подумал Самсон Иванович.
Он остановился перед другом, некоторое время глядел на него с улыбкой, в которой слились нежность и огорчение, спросил:
— Что ж ты ничего не скажешь? Какова моя Анна Павловна?
— Ничего, — сухо ответил Студентов, — научится и будет хорошим врачом.
«Не интересует тебя, дружок, — подумал Ванин, — ни Анна Павловна, ни ее супруг, и бог с тобой, поговорим о другом».
— Твой черед о себе рассказывать, — усаживаясь на диван, сказал он. — Что у тебя? Легко ли, трудно ли живется? Не думаю, чтоб очень трудно, тебя ведь там любят. Да и как не любить, ведь ты маг и волшебник.
На этот раз похвала не доставила Студенцову удовольствия. Он вспомнил недавнюю обиду, недоброе упоминание Ванина о поповом сынке, спесивом и чопорном. Слова эти, вначале как будто забытые, пришли ему сейчас на память. Новая обида была незаслуженна: почему он вдруг круто оборвал рассказ, не поделился с ним, как с другом? И то и другое не случайно: Самсон Иванович заметно изменился, он не так уже сердечен и искренен с ним. Возможно, что кто–то ему нашептал, всего вероятней — Сухов, да, да, именно он. Враги добрались и сюда, чтоб рассорить его с Ваниным, не дать ему и здесь покоя.
Яков Гаврилович почувствовал, как горечь подступает ему к сердцу и оно замирает от боли и тоски. Захотелось участия, услышать подтверждение, что он, Студенцов, страдает напрасно от произвола ничтожных людей, принимает муки во имя справедливости и науки… Как в дни далекого детства, когда маленького Якова обижали мальчишки, ему хотелось и сейчас найти у своего былого защитника поддержку, рассказать своему другу, как сложна его жизнь и как утомила его нескончаемая борьба.
— Маг, говоришь, и волшебник, — жалуется Яков Гаврилович, — но волшебнику покровительствует дух, а мне с ним воевать приходится. Вот уж сколько лет дух Крыжановского не дает мне покоя. Проникнутые этим духом, ученики не укрепляют хирургию, а разрушают ее. Напичканные сантиментами, болтовней о нежности к больному, они не оттачивают, а притупляют оружие врача. У них одна мысль: чем бы другим заменить вмевда–тельство хирурга? Новокаиновой ли блокадой, можжевеловым ли дегтем или грошовой синькой, — все равно.
«Вот оно что, — призадумывается Ванин, — не все благополучно в датском королевстве, а казалось, что там царит мир и благодать».
— Не принимай это близко к сердцу, — утешает его Ванин, — у кого этих неприятностей нет. Маленькая доза яда бывает даже полезна. Принимаем же мы дигиталис, чтоб возбудить наше сердце.
Спасибо за утешение, но он не успокоится, пока не изольет всю горечь души: не выставит к позорному столбу одних, не осмеет и смешает с грязью других, не пощадит и Андрея Ильича, который отвел ему на операции роль мальчишки–ассистента, не обойдет молчанием и судьбу, отнявшую у него Елену Петровну.
— Все мои несчастья начались в институте, — с грустью говорит Студенцов, — я попал в круг, чуждый моим научным идеалам, в среду людей, стоящих на ложном пути.
— А ты приголубь их, объясни, научи, — советует Ванин. — Ведь ты коммунист, это твой прямой долг. Люди они хорошие, честные, но заблуждающиеся. Помнишь, нам в школе показывали, как из холода исходит тепло. Потрешь друг о друга два куска льда, глядишь, нагреваются и тают.
Простодушный взгляд Самсона Ивановича был сильным оружием, существование которого он сам в себе не подозревал. Под его благотворным влиянием Студенцову нелегко было поддерживать в себе гнев, облегчавший сейчас его душу.
— Ну что ты мне читаешь христианскую мораль, — начинал сердиться Яков Гаврилович. — Тут надо воевать, выкорчевывать и вновь насаждать. И где ты вычитал, что тепло сближает, всякому школьнику известно, что в нагретом теле его частицы не сближаются, а, наоборот, отталкиваются.
Наивный человек! Понимает ли он, кого защищает? И как не надоест ему ко всему подходить с одинаковой меркой, всякое противоречие решать примирением.
Вся жизнь Якова Гавриловича, все труды и заботы уходили на то, чтобы добиться независимости, прослыть авторитетом, зачинателем нового направления в медицине; творить и утверждать собственные идеи без опасения, что тебе помешают, потребуют верности прославленным школам, послушания давно умершим авторитетам. В терпении и надеждах уходили десятилетия. Ученые степени — эти крутые ступени к вершинам науки и безмятежному счастью — давались ему легко, но он не забывал, что «в науке нет столбовой дороги и только тот может достигнуть ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам». Смело следуя по ним, он уже видел себя у цели, когда препятствия встали ему на пути. Какое тут возможно примирение?
— Ты должен все–таки еще раз спросить себя, — с неизменным спокойствием говорит Ванин, — справедлив ли ты? Не допустил ли ошибки? Да что тебя учить, ты и сам разберешься, ума и сил в тебе непочатый край. Расскажи мне лучше, понравилась ли тебе диссертация Андреева? Хороша или не очень?
— Далась тебе эта глупая и пустая работа, — рассердился Яков Гаврилович, — ну что тебе в ней? Автор глуп и болтлив! Безответственные гипотезы сменяются философскими тирадами. Одним графоманом стало больше на свете!
В эту минуту он все еще мысленно не разделался с противником, и гнев и раздражение относились к ним. Знал бы это Ванин, он не был бы так строг в своем ответе.
— Погоди, Яков Гаврилович, погоди! Кто дал тебе право оскорблять человека? Не нравится — не хвали, а поносить не смей! Чем тебе гипотезы пришлись не по нутру? Все, чем располагает современная мысль, было некогда предвосхищено. Восставая против гипотез, ты отрезаешь человечеству путь к прогрессу.
Эти строгие слова утихомирили Студенцова. Он подумал, что напрасно погорячился, ни Андреев, ни Ванин не виноваты в его дурном настроении.
— Твой Андреев фантазер, — уже совершенно другим тоном продолжал он, — можешь мне поверить на слово. Он предлагает тканями опухоли лечить раковую болезнь.
— Неправда! — круто останавливает его Ванин. — Не только этим, а и химическими веществами, равнозначащими по своему значению действию вакцины.
Если бы Яков Гаврилович был откровенен до конца, он сказал бы своему другу:
«Не верь, Самсон Иванович, что я не люблю гипотез и что работа Андреева не понравилась мне. Художник в душе, я люблю острую и глубокую мысль, решительный скачок из настоящего в будущее. Понравились мне и стиль и образованность автора, но с некоторых пор я избегаю всего, что может вызвать толки, сомнения или чье бы то ни было осуждение. С тех пор как я стал так поступать, у меня не было повода пожалеть об этом».
Яков Гаврилович не был со своим другом откровенен и сказал ему другое:
— Я не могу с твоим Андреевым согласиться. Он противопоставляет хирургии терапевтические приемы лечения, никто ему не позволит эту великую науку принижать.