Страница 48 из 74
— Ну и наработал! — сказал тот, взвешивая в руке кипу бумаг. — А сам-то осунулся. Ничего, потерпи, потом отдохнешь.
Мы договорились встретиться через два часа. Я ушел в свой кабинет, проветрил его, вытер пыль с подоконника и письменного стола, позвонил на работу жене. Дома вроде бы все было в порядке, только сын переболел гриппом. Оставалось время, чтобы получше подготовиться к обсуждению дела, и я занялся этим: еще раз перебрал в уме все вопросы, которые волновали меня, и пришел к выводу, что главный из них — вопрос о внезапном аресте Геннадия Рябчикова там, в Калинине, с последующим допросом. Я был убежден в успехе этой операции и видел в ней ключ к раскрытию преступления, но, когда вошел в кабинет начальника следственного отдела, сразу почувствовал что-то недоброе.
— Садись, — коротко бросил Чижов, дочитывая последнюю страницу дела. — Что собираешься предпринимать дальше?
— Буду просить санкцию на арест Рябчикова, — ответил я.
— Рябчикова? — откинулся в кресле Чижов. — Не пойдет. Я хочу предложить тебе выпустить из-под стражи Ухова.
Слова начальника следственного отдела подействовали на меня, как холодный душ. Я подумал, что Чижов по каким-то ему одному известным соображениям решил свести на нет весь мой труд.
— Какое обвинение ты предъявил Ухову? — спросил Чижов.
— В групповой краже государственного имущества…
— На каком основании?
— На том, что факт кражи бус налицо, а он их сбывал. Кроме того, участвовал в предыдущих кражах.
— О других кражах — особый разговор. Их, возможно, вменять никому не придется. Заявок нет, ущерб не определен, и удастся ли его определить — одному богу известно, надежды почти никакой. Будем говорить о бусах. Ухов участие в этой краже не признал и показал, что получил их от Рябчикова и Сулейманходжаева. Чем доказано его участие в краже? Ничем. Это во-первых. Во-вторых: что будет, если Рябчиков и Сулейманходжаев станут отрицать свою вину в краже бус или признают ее, но заявят, что Ухову ничего не давали? Они могут дать показания и о том, что сами получили бусы от других лиц. Что тогда? Так и будешь сажать всех подряд? А если эти ниточки где-нибудь оборвутся и до воров ты не доберешься вообще? Как тогда докажешь, что Ухов и его друзья приобретали и сбывали заведомо краденое имущество? Их собственными признательными показаниями? Пока, кроме Ухова, никто таких показаний не дал. Допустим, они появятся. А до суда сохранятся? Признание — не царица доказательств. Оно — лишь звено в их цепи, а ты эту цепь пока не выковал, только заготовки для нее сделал, не больше.
Поток вопросов, доводов и оценок, который обрушил на меня начальник следственного отдела, спутал все мои мысли. Когда Чижов замолчал, я только и смог сказать, что дорогостоящие бусы на дороге не валяются, что они могли быть изъяты у государства только преступным путем и от этого обстоятельства никуда не уйти.
— А разве ящик не мог вывалиться из кузова сам, ну, скажем, во время качки, когда машины объезжали разбитый участок дороги? — сразу же парировал эти аргументы Чижов.
— Мы должны заниматься не предположениями, а оценкой реальных фактов и достоверных сведений о них, — ответил я, постепенно приходя' в себя. — В данном случае мы знаем, что веревки и брезент были разрезаны. Это при необходимости подтвердит экспертиза. Участие Ухова в других кражах, если даже в них не придется никого обвинять, тоже имеет доказательственное значение…
Этот спор, наверное, продолжался бы до бесконечности: где два юриста, там три мнения. Его прервал шум в коридоре.
— Наши вернулись, — сказал Чижов. — Давай доложим дело прокурору.
Прокурор оказался легок на помине. Войдя в кабинет, он протянул мне руку:
— Спорите? Это уже хорошо. Продолжайте.
Прокурор сел напротив меня, закурил и стал вникать в существо разговора.
— Я не уверен, что разобрался в обстановке до конца, но кое-какие соображения у меня возникли, — сказал он некоторое время спустя. — Думаю, что Ухова освобождать нельзя. Иначе может быть утрачена перспектива. А она наметилась. Однако обвинение ему нужно изменить. Его участие в хищении — пока только догадка, не больше. Есть доказательства того, что он приобретал и сбывал имущество, заведомо добытое преступным путем. Обвинять его в более тяжком преступлении мы не имеем права. Что касается Рябчикова, то санкцию на его арест я сейчас дать не могу. К этому вопросу, мы вернемся после того, как вы, Дмитрий Михайлович, допросите его в Калинине.
Слушая прокурора, я придирчиво вникал в его слова. Поначалу они казались мне слишком рассудочными, но, вдумавшись в них, я понял, что прокурор, если он действительно прокурор, должен был сказать именно так — твердо, трезво, не строя иллюзий, но с верой в будущее и в силы следователя.
Проходная Калининского экскаваторного завода гудела, как растревоженный улей. Двери почти не закрывались. Беспрестанно вертелись турникеты. Люди с развернутыми пропусками в руках шли, не останавливаясь, мимо вахтеров к своим цехам. Приближалось начало рабочего дня.
Я побывал здесь накануне. В списках командированных без труда нашел фамилию Рябчикова. Теперь, сидя за стеклянной перегородкой бюро пропусков вместе с оперативником из городского отдела милиции, я ждал от вахтеров сигнала о его появлении. Нервы мои были напряжены до предела. Но вот возле одного из турникетов возникла пробка: вахтер остановил молодого приземистого мужчину в сером пальто, с непокрытой головой и направил его в бюро пропусков. Я вышел ему навстречу, спросил:
— Геннадий Рябчиков?
— Да, — ответил мужчина.
— Я — следователь. Дайте ваш пропуск.
Рябчиков протянул мне пропуск.
— Теперь дайте паспорт.
— Это почему? — возмутился Рябчиков.
— Потому что он вам, возможно, больше не потребуется, — спокойно ответил я и, когда Рябчиков отдал паспорт, предложил ему — Пойдемте с нами.
— Куда?
— В милицию.
Когда схлынул людской поток, мы втроем вышли из проходной и зашагали по улице. Порывы весеннего ветра били нам в лицо, солнечные блики заставляли жмуриться. Рябчиков делал вид, что не замечает своих спутников. Засунув руки в карманы, он прыгал через стянутые льдом лужи, улыбался сам себе и что-то насвистывал, но в конце концов не выдержал и спросил, обращаясь ко мне:
— Вы откуда?
— Из Ленинграда.
— Из Ленинграда? — удивился Рябчиков. — К стыду своему, никогда в нем не бывал.
— В Ленинграде мой дом, — уточнил я. — А работать приходится в Новгородской области. Пролетарку, Зайце-во, Вины знаете?
— Знаю…
— Вот там и работаю.
Рябчиков замолчал. Взглянув на него через минуту, я обратил внимание на то, что вся его голова стала мокрой. Пот струйками тек по лбу, вискам, шее, каплями висел на бровях, кончике носа, на подбородке и даже на мочках ушей. И волосы от него потемнели — сделались почти черными. С таким явлением мне еще не приходилось встречаться, но я понял: Рябчиков потрясен, сломлен и готов сдаться.
— Что это вы так вспотели? — все-таки спросил я. — Вроде бы не жарко…
Рябчиков молча вытирал лицо ладонью, а пот все лил и лил.
Мы дошли до горотдела милиции, заняли пустующий кабинет. Рябчиков сбросил пальто и остался в промокшей до нитки рубахе.
— Сколько мне дадут? — напрямик спросил он.
— Не знаю, это дело суда, но если хотите, чтобы дали меньше, рассказывайте сразу правду.
— С чего начинать?
— Можете с роликов, а можете вот с этого, — я вынул из портфеля изъятые снизки бус. — Как вам будет удобно…
— И про ролики знаете?
— Не только про них, но и про утюги…
— А про капусту и помидоры? Началось-то ведь с ерунды…
— Если хотите, давайте с них. Дело ваше. Я слушаю.
Рябчиков вытер рукавом лицо, провел ладонями по коленям.
— Надо же… Два месяца, как женился… Жена в положении.
— Об этом надо было думать раньше. Теперь это может смягчить наказание, но уйти от него уже невозможно. Слушаю вас.
И Рябчиков начал рассказывать. Его показания ничем не отличались от показаний Ухова, воспринимались легко, поэтому я, слушая их, не делал для себя никаких пометок.