Страница 21 из 58
Впервые я ехал на поезде по берегу Восточного моря в 1942 году, когда ходил в 4-й класс народной школы. Все мы надели на спины рюкзаки голубого цвета, похожие на лягушек. Стоял погожий весенний день, небо было ясным и безоблачным.
Тогда говорили, что началась война на Тихом океане. Мы не имели никакого реального представления о ней. Она существовала лишь в нашем воображении; мы знали о ней по слухам, военным песням и лозунгам военного времени. Тогда не падали на головы людей многотонные бомбы, не были слышны пулеметные очереди, косившие все подряд. Было такое ощущение, что враг находится на расстоянии тысячи километров где-то далеко-далеко за океаном. Мы и представить себе не могли, что такое война, она казалась лениво движущейся морской черепахой, спина которой то появляется, то исчезает под водой. Нам, глупым молодым людям, имевшим смутное представление об этой войне, даже хотелось увидеть ее. Вместе с тем явно чувствовались тяготы военного времени. Не хватало предметов первой необходимости, ввели «карточную» систему. Нам выдали по паре спортивной обуви, и мы бережно ее носили.
Начальник волостной канцелярии всегда носил плащ, но теперь ходил в военной форме и в пилотке. Это выглядело довольно непривычно. Где-то далеко за десятки тысяч ли капитулировал Сингапур. А на улицах беспорядочно валялись фотографии Вельзевула, подписывающего акт капитуляции. На них Вельзевул был похож на обезьяну с длинным лицом. Сообщалось также, что потоплен флагманский корабль Великобритании. Всюду проходили факельные шествия и звучали отрывки из бравурных военных песен. Создавалось впечатление, что где-то далеко идет не война, а легкая военная прогулка. Мы, отравленные военным угаром, тоже хотели принять участие в этой победоносной войне. Вот в такой трагикомичной обстановке жили мы в то смутное время.
В те времена война в нашем представлении ассоциировалась с громкими надоедливыми звуками тренировочных самолетов над новым аэродромом, с воображаемыми образами «воинов-снарядов», которые глядели на нас со страниц журналов. Одним словом, мы никак не чувствовали ее на собственной шкуре. И вот в один прекрасный день она закончилась.
Именно в то время в освещенном весенними солнечными лучами вагоне мы пели песню, а взрослые в соломенных шляпах делали нам замечания за то, что мы так громко поем. Мы ненадолго умолкали, затем снова продолжали петь, уже не обращая на них внимания.
Мы все вместе дружно закричали, когда поезд выходил из узкого ущелья и под отвесными скалами показалось Восточное море. Что осталось в нашей памяти, когда мы ехали на том поезде, так это домик под черепичной крышей на холме среди тутовых деревьев и здание станции Оге. Хорошо также запомнился тот момент, когда поезд оказался на побережье между Санымом и Часаном, — мы неожиданно увидели море и необычное строение здания станции Кочжо. Она отличалась особенно длинной крышей голубого цвета. Мы вышли на станции и пошли на привокзальную площадь, а оттуда направились в сторону побережья, где находится Чонсокчжон. Вместе с тем, как ни странно, почти ничего не осталось в памяти от экскурсии на реку Вегымган в следующем году, кроме поездки на ночном поезде.
Однако вспоминается еще один случай того времени. В начале лета 1946 года свирепствовала страшная холера, и поэтому движение поездов было остановлено. Как раз в это время моя младшая сестра навещала своих родителей, но не могла одна возвращаться домой в Хыпкок. Тогда мы вместе с троюродным братом решили помочь ей добраться до дома. Мы втроем шли по побережью. Хотя это происходило четыре года назад, я до сих пор отчетливо помню этот случай.
Не останавливаясь в Анбёне и Пэхва, мы пошли прямо по середине Анбёнской равнины в сторону Оге. Потом вышли из ущелья Саным и очутились на длинной дороге, идущей вдоль побережья — между Санымом и Часаном. В сентябре 1945 года я учился в 10-м классе средней школы, а мой старший брат поступил на медицинский факультет Пхеньянского государственного университета. Тогда университет еще не носил имени Ким Ирсена. Мы прошли более десяти деревушек, расположенных вдоль длинного побережья. Проходили мимо пешеходной и железной дорог, а в двух-трех местах нам встречались переходы без дорожных указателей. В одном месте увидели даже натянутую посередине дороги соломенную веревку, а рядом с нею — молодого человека, проверявшего пропуск в деревню, открытую в сторону моря. Здесь же стоял щит с двумя десятками объявлений политического содержания и пропагандой аграрной реформы. Судя по внешнему виду, щит стоял здесь, вероятно, давно, но, в отличие от других мест, почти никто не подходил к нему. Может быть, люди уже ознакомились с ним, или же их было слишком мало в этой деревне. Возможно, жители просто мало интересовались объявлениями, поскольку жили еще старыми представлениями и не были знакомы с директивными документами из Пхеньяна. Дело в том, что к тому моменту, когда указания сверху доставлялись в эту заброшенную деревню, они уже устаревали и теряли свою актуальность. В этом медвежьем углу, среди торчащих скал, пропитанных запахом соленой морской воды, из поколения в поколение люди жили в своем замкнутом мире по особым законам. У них сложился вековой уклад жизни, поэтому они не желали или не могли принимать всякие новые порядки.
Когда мы дошли до станции Хыпкок и уже еле передвигали ноги от усталости, окончательно наступил вечер. Наше внимание привлекла старая черепичная крыша здания станции слева от нас. По обеим сторонам дороги стояли, плотно прижавшись друг к другу, дома с соломенными и черепичными крышами. Были дома и с оцинкованной крышей. Не успели мы пройти три-четыре переулка, как показалась народная школа, где работал учителем муж моей младшей сестры…
— Товарищ заместитель командира, вы еще не спите? — спросил Чан Сеун. Я с некоторым удивлением ответил, что пока не сплю, и повернул голову в его сторону Он продолжал:
— Мне хотелось бы поподробнее узнать о старшекурснике, о котором вы говорили недавно. Его фамилия, кажется, Ким, а имя не помню. Так вот, хочется знать, как он, учившийся на английском отделении, мог преподавать общественные науки.
Я объяснил:
— К тому времени английский язык был отменен как предмет, поэтому Ким Сансу преподавал общественные науки. Кстати, занятия он проводил совсем неплохо. Голос у него был осипший, но говорил он довольно громко и всегда интересно, увлеченно. Во время рассказа сильно возбуждался, отчего лицо его краснело. Несмотря на его солидный вид, нам показалось, что он чувствует себя одиноким. Жил он в пансионате на приморской набережной, и мы лично никогда не общались, поэтому больше ничего сказать не могу. Вместе с тем Ким Сансу производил неизгладимое впечатление. Почему-то он всегда ходил в обуви без каблуков, шаркал при ходьбе, как будто был обут в шлепанцы. Он был совсем не похож на либерала.
— Вот оно что. Начинаю понимать. Интересно, как он живет сейчас?
— Этого я не знаю. Может быть, все еще работает в школе. А может, и нет. Скорее всего, работает. Куда ему деваться с хромой ногой?
— Может быть, вы слышали что-нибудь о последнем периоде его жизни до перехода на Север?
— Ничего особенного не помню, — ответил я. Делая вид, что стук колес мешает слышать, я нарочно стал говорить громко, чтобы это было хорошо слышно Чан Согёну, который сидел недалеко и явно прислушивался к нашему разговору.
4
Поезд сделал короткую остановку на станции Хыпкок. Стояла глубокая темная ночь. Здание станции представляло собой мрачный дом с черепичной крышей. Вдали на юго-западе одиноко сверкала полярная звезда, глядя на которую мы сильнее почувствовали приближение зимы. Дверь вагона медленно открывалась, люди выходили для отправления естественных потребностей. Кругом было совсем темно, лишь над паровозом в разные стороны разлетались отдельные искорки тлеющего угля. На платформе мы не заметили ни одного местного жителя. Много людей вышло из вагона, поэтому мы не смогли бы воспользоваться туалетом, даже если бы нашли его. В такой обстановке каждый выходил из положения как мог: кто-то тут же на свежем воздухе делал свое дело, другие побежали в поле гаоляна, за станцию. Как ни странно, несмотря на большое скопление неорганизованных людей, все происходило от начала до конца в нормальной обстановке, без суматохи.